Константин Кропоткин - Узлы и нити

Сын унаследовал от отца и повадку: оба молчаливые, нахмуренные чуть, – если идти, то голову вниз, глядя на землю впереди себя, словно выискивая там что-то; если разговаривать, то смотреть в сторону, лишь недолго выдерживая прямой взгляд, глаза в глаза.

Сын и вспыльчив был в отца – мог не говорить ничего, молчать, блестеть глазами, и тут же, без предисловий, кинуться мог и кинуть, швырнуть, начать колотить исступленно, жарко, – забывшись.

Он был единственный из всех ее детей, кто посмел отца ударить. Лет двадцать ему было. Они стояли на кухне. «Ты должен бросить ту женщину», – сказал вдруг сын, из младших, обычно тихий такой. «Не тебе мне указывать! – вскинулся отец, – Сопляк!» – ударил по лицу, а сын ударил отца, покатились оба по коричневым плиткам пола, роняя стулья, сдвинув стол, а остальные, стоя вокруг, смотрели, не верили глазам, не смели мешать. Отец был патриарх, дети его боялись, – а тут младший, самый немногословный, дерется с отцом, мутузит его по бокам, пока тот, налив кровью глаза, держит его каким-то сложным захватом.

Растащили, и не вспомнить уже, что было потом. Громко не говорили, никто, – только помнили, перешептывались с испугом и странным восторгом, как сошлись мужчины, как бились. «Ты никто мне», – говорил отцу сын, а теперь и впрямь стал чужим. Он женат, он исступленно верен, у него дети, по воскресеньям он ходит с детьми и с женою в церковь, а если приезжают погостить ее родители-греки, то тянется от дома к машине целая процессия, все в черно-белом.

У сына своя не очень понятная матери жизнь, но как же похожи они, боже, как же похожи. А муж ее умер давно, и умерли все обиды, – уж не только портрет, уж и рамка из кожи состарилась на столе, залоснилась. Как и сын, он женился против воли родителей, привез чужую девушку, издалека. Было это сразу после войны. Тогда обошлись без венчания. Веря только в себя, в войну повзрослев, она не верила в бога, лгать не могла, а терпеть – тогда – еще не умела.

А позднее терпела. Терпела.

В этой семье жили без затей. А у нее был вкус. Мать ее могла шаркать в бесформенных туфлях, а у нее, старшей дочери, всегда были сложные отношения и с формой, и с цветом. Когда начала она полнеть, много позже, то находила себе платья текучего силуэта, которые смазывали контуры тела. А шею она всегда украшала то бусами какими-нибудь, то ожерельями – чтоб отвлекали от некрасивого подбородка.

Невестка ее, жена третьего брата, пошептывала, что, мол, нехитрое это дело – быть одетой хорошо, если ты богатая, а муж ее, ученый-недотепа, возражал простодушно, упрека не замечая, что старшая сестра всегда умела хорошо одеваться, даже когда была маленькой.

Одевались в этой семье без затей, но затейливость примечали, хвалили ее, если нравилась.

Какой была она девушкой, что носила, как выделялась – сказать сейчас трудно, – прошло уж с полвека. Она из первого послевоенного поколения. Юбки, наверное, как цветы. Кофточки, наверное, с рукавом в три четверти. Какие-то безделушки, которые умные девушки умеют показывать, словно драгоценности.

Она умела себя нести. «Подавать себя», – шепчет мне сейчас в ухо ее шепотливая невестка, не то завидуя, не то выговаривая за какую-то старую, очень старую обиду. Такие девушки, как старшая сестра, могут легко задеть, не заметив даже – одной только усмешкой, случайным словом – и по больному месту.

Она, из всех детей старшая, никогда не была красивой. Да, руки приятной пухло-округлой формы, да, плавная линия плеч, и твердая посадка головы на длинной шее, и густые светлые кудри, которые, впрочем, всегда коротко стригла. Но у нее близко посаженные глаза, ярко-синие, но расположенные к переносице так близко, что взгляд кажется неточным; у нее подбородок очень небольшой, неудобный, норовящий слиться с шеей, от чего рот ее кажется всегда чуть приоткрытым – и если бы не строгость всего облика, то казалась бы она глуповатой.

Она была старшей сестрой, матери почти подругой. Она нянчила всех братьев и сестер, а младший, рыжий, которого мать родила после сорока, и сам мог бы годиться ей в дети. Даже самые задиристые из братьев стихали под ее строгим взором.

– Она всегда была принцессой, – говорила невестка, та, шепотливая тихоня, – И выросла в богатом доме, и замуж за богача вышла.

Не испытала то есть всех тягот, не знала их.

Училась она в школе так себе, не имея к учению особого интереса, больше занимаясь домом, хозяйством: она была старшая, она умела командовать. А недалеко от их деревни был гарнизон, а в гарнизоне том – молодые парни, а в деревне был магазин, куда приходили солдаты за едой, за сигаретами. С будущим мужем – «студентом» – она возле прилавка и познакомилась. Один глаз его чуть косил, скроен он был нелепо – с большой головой и огромными руками, которые не знал, куда девать, то за спину прятал, то в карманы. Нескладный. Стал за ней ухаживать, стеснительно, но упорно. Позвал, она согласилась. Курсы физиотерапевтов заканчивала уже в том поселке, где муж родился и вырос, где считался элитой – он из потомственных фармацевтов, в семью его вся округа на поклон ходила.