Николай Савостин - Пойдем со мной (сборник)

Я думал, что в столице буквально все – и дома, и еда, и люди – лучше, чем у нас в провинции. Каково же было мое удивление, когда, уже взрослым, впервые оказавшись в московском ресторане, я, начав поглощать салат, внезапно ощутил разочарование: это совсем не то, что у нас в Чите. Насколько слаще и приятней у нас те же помидоры! А вскоре убедился, что и люди у нас не хуже столичных, и наши разговоры – наши споры – читинской полубогемы – гораздо глубже и естественней тех, что услышал в центре. И пропорция значительных личностей в обычной среде по сравнению со столицей у нас гораздо выше. То же было у меня в Америке – насколько наши блюда вкусней тех, что подали мне в изысканном ресторане под Нью-Йорком на банкете в честь моего приезда. Боюсь в этом сознаться, чтобы не обидеть моих американских родственников и друзей. Может, тут виновата привычка к «своим» блюдам. Да нет, наши овощи, наша даже повседневная еда не очень богатых людей гораздо вкусней…

Придирчиво впитывал заокеанские пейзажи, их небо, их воздух. Самые красивые и наполненные бетховенской драматической музыкой пейзажи запомнились во время путешествий по северу Забайкалья, в долинах не очень известных рек, таких, как Чара, Куанда, Витим, Олекма, Тунгир. А что, Америка тоже красива, избыточно ухожена, даже привлекательна. В особенности Бостон и дорога к нему со стороны Нью-Йорка, – ты видишь, как лиственный лес сменяется елями и соснами, а стволы берез, растущих все гуще, все белее и белее…

В далеком-предалеком забайкальском селе я, девятилетний мальчик, оказался один среди чужих людей. Причем – очень нелюдимых и озлобленных. Время было такое. Мы были приезжие из центра России, чужаки среди забайкальских казаков, в прошлом живших на отшибе от центра довольно привольно и теперь полагавших, что тяжелые времена, репрессии, колхозы, и прочие невзгоды тех далеких годов пришли из европейской части, от нас, «кацапов» или «хохлов» – все равно. Да, оказался совершенно один в чужой избе, где наша семья снимала комнатку. Отец мой, прораб, сооружавший строения первой во всем районе МТС, вдруг запил, увлекся молоденькой учительницей. Начались нелады в семье. Вмешалось начальство, учительницу срочно перевели в какое-то отдаленное село, отец неделями пропадал из дома, словом мать не выдержала и, оставив меня на время с отцом, уехала в районной центр, чтобы там обосноваться и потом забрать меня. А отец совсем сошел с ума, – оставив хозяевам избы денег, чтобы те кормили меня и следили за моей учебой в школе, исчез, как провалился… Из разговоров хозяев между собой я узнал, что отец пропадает у своей «зазнобы», что она беременна и у меня скоро будет братик или сестренка…

Отлично помню этих людей, взрослых, по какой-то причине не любивших меня, им доставляло удовольствие изводить меня разговорами о том, какие плохие мои родители, как дорого обходится еда, которой они меня кормят. Кроме всего прочего, их видимо выводило из себя то, что я учился очень хорошо, не напрягаясь, а испытывая удовольствие, много читал, их же трое детей ходили в школу из-под палки. Я буквально голодал, хозяева ели отдельно, мне же приносили в мой закуток почему-то в эмалированной кружечке пшенную кашу. Я был (и до сих пор остался) болезненно застенчивым, не смел ничего просить…

Соседские бабы горевали над моей судьбой и однажды одна из них зазвала меня к себе, когда я шел из школы. Прослезившись, она погладила меня по голове и предложила: «Поезжай, парень, к матери. Завтра утречком едет мой муж в Оловянную, захватит тебя, место в кузове найдется».

До районного центра поселка Оловяннная было полторы сотни километров, на полуторке, которая в дороге возле села Чиндант поломалась, мы добирались трое суток. Надо ли говорить, как измотался я, голодный, промерзший, одетый в пальтишко, когда все мои спутники были в шубах. Иной раз в кузове какой-нибудь спутник прикрывал мне ноги полой дохи. Ночевали на полу на соломе в какой-то избе, когда все садились есть, я выходил на улицу, чтобы не выдать голода и не выглядеть попрошайкой…

Но все это было лишь вступлением в настоящую беду. Когда приехали в Оловянную, я с трудом нашел дом по адресу, оставленном мне матерью, – там жили какие-то едва знакомые люди. Вошел, предвкушая материнскую радость, тепло, избавление от всех моих страданий. Хозяева обедали, глава семьи с «калининской» бородкой смуглый мужик в черной косоворотке с белыми пуговицами недовольно поднял на меня глаза: «Чего тебе?» Я сказал, что приехал к матери. «Так она уехала за сыном, наверно за тобой, милок, вон ее дверь, ее замочек, а ключ забрала с собой». Помолчав, он снова принялся хлебать щи, вся остальная семья – дети моего возраста и поменьше, их мать, тонкогубая и чем-то недовольная, по всей видимости после только что произошедшей ссоры, время от времени бросали на меня любопытные взгляды. Наконец хозяин, облизав ложку, откинулся на спинку стула: «Ну и чего стоишь у двери? Иди себе». Из-за спазма в горле я едва вымолвил: «Куда же мне идти?» «А я знаю куда? Дуй на станцию, на вокзале тепло. А мать приедет, скажем, где тебя искать…»