Николай Савостин - Пойдем со мной (сборник)

Вообще-то так оно и есть. Случайность – проявление закономерности.

Но это присказка. Мы же, совсем юные забайкальские сочинители в давние годы выступали как-то в обществе с Константином Федоровичем Седых, автором знаменитого в то время романа «Даурия». Эта книга заслуженно получила Сталинскую премию и была настольной, пожалуй, в каждой семье Забайкалья. Все с нетерпением ждали, когда мы, задиристые лирики, прокукарекаем свои вирши, и, наконец, выйдет к трибуне сам Константин Федорович. Он порассказал кое-что. А когда опять же бессмертный дотошный старичок (по выражению Твардовского, «в коммунизм идущий дед») из заднего ряда спросил, где теперь и чем занимается главный герой «Даурии» Роман Улыбин, Седых развел руками и всерьез стал объяснять колхозникам принципы художественного творчества, методы и пути типизации персонажей произведения, его перебили уже несколько голосов: «Да ты не темни! Скажи – он из жизни, или из головы?» Автор опять стал объяснять, что это, так сказать, собирательный образ, вобравший в себя лучшие черты…А народ, не дослушав, в полголоса ругаясь из-за напрасно потерянного времени, разочаровано потянулся к выходу, на ходу раскуривая кто трубку, кто самокрутку…

По дороге в другое село мы, юные дарования, стали уговаривать расстроенного старого мастера, чтобы он во время следующей встречи на тот же вопрос, который неминуемо возникнет, придумал бы что-то хорошее о дальнейшей судьбе своего героя, чтобы не разочаровать публику. И действительно, в конце следующей встречи, тоже старичок из заднего ряда, представившись старым партизаном, спросил: «А скажи-ка, Костя, чо делат нынетко Ромаха Улыбин? Служит, али на пенсию подался?» Седых вдохновенно поднял над головой руку: «Во как вырос Роман! Генерал, Герой Советского Союза. Армией командует».

Что тут началось! Люди вскочили, некоторые стали обниматься и даже целоваться, некоторые вытирали слезы радости: «Наш Ромаха куда пошел!»

С тех пор я боюсь «собирательных» типов. «Мало ли что в книжке можно намолоть?» (В. Маяковский). И пишу только о том, что было на самом деле, не меняя имен и времени действия. Пусть плохо, зато истинно. Другое дело – толкование события. Вот тут и лежит это самое чудо – поэзия.

Много-много лет назад я несколько лет трудился над романом. Очень мне хотелось излить на бумагу накопленное за жизнь, совпавшую с суровыми испытаниями страны и народа. Года три с перерывами долбил, как теперь выражаются, «текст». Потом отложил на полгода. Уже почти забыл о нем. А когда взялся читать… Ну похоже на что-то литературное, пожалуй, выше середнячка, – и что? Возьмут, напечатают, возможно, даже прочитают. Как там в «Чайке»: «Но у Тургенева лучше»… Да и надо мне соревноваться с кем-то? Хотел одного: пусть получится и не так художественно-красиво, но «не из головы». Чтобы все, что рассказываю, открывало бы что-то, что знаю один только я. И выбрал из громадной рукописи десяток кусочков, которые обратились в короткие рассказы, и выпущенная в Кишиневе книжечка из них («Подробности бегущих дней») была признана Международным книжным салоном лучшей за год. Остальное – кипу исписанной бумаги – с неким садистским удовлетворением сжег на костерке в огороде своего загородного домика. С удовлетворением вдыхал горьковатый дымок, выжимающий слезу. Столько времени, столько сил отдано – впустую. А может быть это и полезно: золою удобряют почву…

Вот и это пишу, не заботясь о плане, жанре, сюжете. Что я видел, что думал в разные годы, что меня радовало, что огорчало, каких людей знал… Можно читать с любой страницы, можно оставить книжку, чтобы вернуться к ней когда-нибудь или даже вообще забыть о ней. Тут все мои сто жизней…

Дело было в декабре 1934 года, когда мне вот-вот должно было исполниться восемь лет. Почему запомнил точно время? Да на каждом вокзале станций, которые мы проезжали, возвышались громадные портреты приятного вида мужика в черной раме и траурных лентах – это был только что убитый Киров. Мой отец, уже года полтора, как уехал в Сибирь в качестве прораба на новостройку, теперь вот вернулся, забрал семью, подгадав к зимним каникулам, чтобы мы с моей сестрой Олей не отстали в учебе, – ведь тогда эта дорога от нашего села неподалеку от Белгорода до Забайкалья длилась больше полмесяца. В Москве на Ярославском вокзале мы ночевали на своих сумках и узлах, а утром отец, очень озабоченный и расстроенный всем происходящим (в его отсутствии черт знает что творилось на его стройке!) взял меня с собой и повел по грохочущим улицам столицы, забитыми повозками, пешеходами, трамваями. Надо сказать, что я был обут в лапти. Тогда для Москвы это было не диво, – встречалось немало «лапотников». Так что мой вид никого не удивлял. Отец привел меня в громадный магазин. Я, ошарашенный его многолюдством, невиданными размерами, не очень соображал, что надо делать, когда отец велел мне разуться. И вот на моих ногах оказались новенькие черные ботинки. Теперь никто не поверит, что они мне не понравились. По сравнению с лаптями они мне показались хуже, в них моим ногам было как-то неловко, неудобно, как теперь сказали бы, не комфортно. Когда мы уходили из магазина, я оглянулся на оставленные мои обношенные лаптишки и невольные слезы полились из моих глаз. Мне вспомнился соседский дед, который любил и опекал меня, который сплел мне эти лапти… Отец удивился: «Ты что?» Я не знал что ответить. Просто почувствовал, что часть моей малюсенькой жизни осталась за рубежом этого чужого громадного магазина, – там осталась моя деревня Тетеревино, замечательные мои друзья и родственники, маленький прудик, на льду которого я недавно катался в своих любимых лаптях. Много позже в одном стихотворении я вспомнил о том мгновении: