Сергей Магомет - Идея соловья

И дом, и мосты, и пустынная, светлая набережная, словно опрокинувшись в реку, отражались в воде и взирали с речного дна на небо и солнце, под которыми, забравшись в предельную высь, плавали несколько острокрылых птиц, – тех самых, что могли охватить одним взглядом все пространства лесов и лугов, разметавшихся от дома со статуями и арками до песчаной отмели и полян.

Из внутреннего двора, полного тополей и берез, пышно разросшихся в каменных объятиях многоэтажного дома, отъезжал допотопный полуфанерный автобус, около которого взволнованно грудились родители, провожавшие на дачу небольшой домовый детский сад, а малыши, уже отрезанные от них в салоне автобуса, были рассажены по пузатым дерматиновым сиденьям и выглядывали наружу, поскуливая все громче и безутешнее.

Что—то произошло. Нельзя было выйти и обнять маму, соединиться с ней. А она ободряющими жестами напоминала, как хорошо там нужно кушать и как растолстеть, обеспокоено заглядывала в глаза и снова улыбалась, призывая к ответной улыбке. Замутненное дыханием стекло вдруг сделалось непреодолимым. И это была замкнутость даже не внутри автобуса, а куда как безнадежнее – внутри своего собственного тела, – где-то там, в груди, в голове обреченно билось что—то самое чувствительное, составлявшее сущность «я».

Толпа родителей и мама в ней уплыли назад и исчезли, а автобус вырулил из-под гулкой, глубоко прорезанной арки на ослепительный простор набережной.

Побуждаемые доброй воспитательницей, два десятка скулящих малюток все же отклеились от окон и затянули дорожную песенку – все дружнее и веселее.

Автобус плавно качало, Кое—кто достал и потихоньку сгрызал оказавшиеся в кармане сласти. Еще немного погодя всех стал морить дорожный сон. А когда проснулись, автобус уже скакал по кочками проселка глубоко в подмосковных лесах. Солнце продолжало сиять, за окном пролетали одни зеленые елки, и все принялись подпрыгивать и такт тряске на тугих сиденьях, едва не врезаясь головами в потолок и развеселясь до того, что хохот и вопли нельзя было унять до самой лесной дачи.

А на заднем сиденье тряслись, уложенные кучей, холщовые мешочки с гостинцами, снаряженные родителями. Их не разрешалось трогать. Среди прочих виднелся особый красный мешок, на котором была нашита метка с особой надписью – еще не прочитывавшейся, но уже воспринимавшейся как что—то очень родное и относящееся исключительно ко мне – фамилия и имя.

География окруженной лесами усадьбы была проста и миниатюрна, а деревянная одноэтажная дача приземиста и грузна. Окна столовой с фасада дома глядели на маленькое пологое поле, выстеленное искристым клевером. Заросшая тропинка, обходившая поле справа, упиралась в белый однокомнатный флигелек—изолятор. На другой стороне поля влажно чернел деревянный барак—баня. Ближе к даче рос необычайно развесистый дуб, под которым было хорошо скрываться от солнца или дождя, хотя опадавшие с него отборные желуди чувствительно щелкали по макушке. У крыльца дачи врастала в землю громадная махрово—ржавая бочка, наполненная до краев дождевой водой, куда мы бросали найденных в мокром утреннем клевере лягушат, размером с копейку, которые тут же ныряли в самую глубину, а как выкарабкивались обратно – неизвестно, – возможно, на дне бочки имелся какой—то выход. Неподалеку от бочки стоял предлинный голубой рукомойник в виде жестяного желоба с торчащими вниз, словно сосочки, оловянными стержнями—затычками со шляпками на концах. Во время умывания каждый старался занять место с самого края, поскольку после того, как в желоб вливалось ведро воды, вода в начале желоба быстро иссякала и можно было не успеть смыть с лица мыло. По вечерам нас усаживали на две длинные скамейки для закаливания, и воспитательница проходила с огромной оцинкованной лейкой, поливая наши вытянутые вперед голые ноги водой, набранной из бочки, и каждый, попадая под процедуру, непременно взвизгивал. Чуть дальше располагалась детская площадка с качелями, песочницей и горкой, а за дачей, в глубине двора над крапивной бездной оврага, за которым начинался лес, прилепилась, словно гнездо, дощатая уборная. Ее оштукатуренные стены облупились, а внутри стоял выедавший глаза запах хлорки. Из круглых черных дырок в полу не то сквозило, не то парило, – туда и заглянуть—то было нельзя без содрогания. С трех сторон домик подпирали дремучие кусты «поганой» малины с тяжелыми ягодами, внутри которых зеленые и синие мухи откладывали яички. Переспелые ягоды от собственного веса бесполезно срывались вниз, в овраг, и ворсистые листья лопухов были измазаны их темным соком.