Владимир Гой - Вкус жизни (сборник)

На все на это Кэти сказала, что я полный дурак, мне просто надо лучше работать, а не строить предположения в отношении истинно талантливых людей. Она уже легла спать, а я еще долго дымил на балконе сигаретой, глядя на огоньки проезжавших далеко внизу машин.

Утром я поднялся как с похмелья, всю ночь мне снились «вещие» сны о моем повышении через «талант». И я даже не удивился, что перед выходом из дома мне позвонил Феликс и попросил, чтобы я захватил папку с моим проектом, который отвергли в прошлом году.

Полдня я провел у Феликса в кабинете, он искренне радовался за меня, блестя своими карими глазами. В голове мелькнула мысль: «Неплохой парень, жаль, что пидер».

Работа по продвижению моих предложений закипела так, что я просто не мог нарадоваться. Кэти заговорила со мной дома совсем другим тоном, она почувствовала во мне талант. Я стал ухожен, как майская роза. Грязных рубашек в доме просто не было. Вся моя одежда просто благоухала свежестью какого-то нового стирального порошка. В доме ждали повышения.

Красотка Мэй завалила ко мне в кабинет перед самым утверждением моего проекта и, строго посмотрев мне в глаза, сказала:

– Билл, не сдавайся!

На это я ей со смехом ответил:

– Ну что ты, Мэй, Боливар не выдержит двоих, к тому же ты меня знаешь.

Комиссия во главе с самим мистером Трэнксом утвердила мой проект, все – новая должность была у меня в кармане.

…Все уже разошлись, в баре остались только мы с Феликсом. Море выпитого виски приятно туманило глаза, и, как всегда бывает, начался разговор за жизнь. Меня так и подмывало сказать: «Ты такой классный парень, но вот жалко, что пидер, – но что-то меня удерживало, и вместо этого я говорил: – Давай еще по одной», на что он так безропотно соглашался, что становилось его как-то даже жаль, хотелось его обнять, а еще эти печальные глаза…

Веки с трудом разорвали слипшиеся ресницы, в глазах стояла муть, а во рту тяжелая горькая слюна и сухость. Чья-то рука нежно поглаживала меня по животу. Я боялся повернуть голову, мое сознание оборвалось, когда мы с ним целовались в машине взасос и клялись друг другу в вечной дружбе.

Рука продолжала меня ласково поглаживать, и мне начинало уже это нравиться, я повернул голову и – о боже! – это оказалась Кэт. Она, увидев в моих глазах вопрос, сказала: «Тебя вчера на машине Феликс подвез, а ты все с ним расставаться не хотел, еле уговорили, ну ты набрался, – и, чмокнув меня в щеку, добавила: – Ты у меня – талант».

Стимс любил животных, у него дома жили маленькая собачка со странной кличкой Дура и большой красно-зеленый попугай Билл. Кто ему дал это мужское имя, Стимс не знал, но когда попугай вдруг ни с того ни с сего забеременел и начал нести пустые яйца, он понял: вкралась ошибка то ли природы, то ли человека, и Билл стал Беллой. Кроме всей этой живности на его подворье, как и положено любому лесничему, сидел на цепи огромный черный волкодав, и назван он был самим Стимсом – просто Волк.

До ближайшего жилья от его зимовья было дня три езды на джипе по ухабам и рытвинам лесной дороги, так что его ближайшими друзьями были эта троица, а также две коровы, шестнадцать овец, два петуха и множество несушек. Многие, кто добирался до его жилья, считали его сущим чудаком, потому что в свои сорок пять лет живет он бобылем здесь, в этом странном окружении. Некоторые даже советовали приобрести ему вместо жены козу, мол, хлопот меньше, да заодно и молоко давать будет. Но он не обижался, только посмеивался в свои густые седые усы и отмалчивался, – что этим пришлым объяснять, все равно не поймут. А им так бы хотелось узнать о нем побольше: как он тут оказался, почему поменял тот шумный мир на этот и почему так не любит охотников. Но Стимс молчал, подбрасывая в огонь колотые поленья, смотрел на языки пламени, и мысли его возвращались в прошлое, а треск огня напоминал ему хлесткие выстрелы из карабина в ночи.

В самом начале лета на краю огромного поля, покрытого миллионами цветов и благоухающих трав, появился на свет маленький олененок. Он был в восторге от окружающего его мира – яркое солнце, большие деревья, маленькие цветы, а рядом красавец олень-папа и изящная, как статуэтка, мама. Но тут Где-то недалеко в лесу раздался хруст ломающейся ветки, олени встрепенулись и бросились через поле к соседнему лесу. Олененок еле-еле поспевал за ними, неокрепшие ножки еще не научились держать слабое тельце, и, перепрыгивая через глубокую канаву, он споткнулся и кубарем полетел вниз. Он никак не мог выбраться из этой канавы, копытца соскальзывали по глине, и когда ему казалось, что еще немножко, и он выберется, он опять оказывался на самом дне.