Ольга Григорьевская - Остров Ржевский

У нас выходили долгие философские споры о пределах дозволенного после каждого проигранного мною ему дела. Михаил подробно объяснял мне, где и как он поступился – без тени сомнения и малейших колебаний – так называемой моралью, в какой склеп влез, чьи трусы вытащил на свет божий, какую благочестивую девственницу опорочил и как набогохульствовал, чтобы снова я платил за наш ритуальный «ужин в честь победителя». Что ж, во всяком случае со мной Дугин неплохо экономил на ужинах.

Я не мог не согласиться, что методы его, хоть и вне всяких этических рамок, неизменно оказывались куда действенней моих. Но согласиться с его методами я не мог также. Другому бы я не спустил такого, другого хотя бы попытался вывести на чистую воду, лишить лицензии, звания, громкого реноме, но Дугина я любил слишком крепко, чтоб не привыкнуть к его черной работе. Мне была известна большая часть дугинских махинаций, даже будущих, но ни один секрет Михаила никогда не ускользнул бы через меня. Совесть мою успокаивало то, что вопреки настойчивым аргументам учителя я все еще ни разу не поступился моральными устоями ради выигрыша. А он – пусть, между нами это ничего не меняло.

Лишь однажды мы крепко повздорили, я тогда погорячился: за обсуждением лицемерной добродетели разговор коснулся моего отца. В то время Игорь Ржевский только начинал предвыборную кампанию, в городе появились плакаты в поддержку будущего мэра, восхвалявшие его достоинства. Был в них, конечно, излишний пафос, но Дугин высмеял политические чаяния Ржевского слишком резко. Я бросился защищать отца, и по ехидной улыбке Дугина словно пролегла пленка ядовитой плесени.

– Ты мне-то ничего не доказывай, малец, – сказал он. – Ты папочку своего потому так любишь, что он тебя из дерьма вытащил, королевским сынком сделал. А вот вырасти ты в детском доме или в семье из шести детей, как я, ты бы пел по-другому. Ты, мой сладкий, папашу своего святым считаешь, а в мире власти святых не держат. Святым туда не добраться – пора бы уже понимать, законник как-никак и не первый год живешь на свете.

– Не говори со мной, как с кретином, – погрозил я ему пальцем. От волнения и злости челюсть моя ходила ходуном. – Ты отца даже не знаешь и попробуй только скажи про него еще что-то в таком духе. Я серьезно, Дугин, это не тот случай, чтобы я спустил тебе.

Слова мои его, казалось, осадили. Не ожидавший резкости, Михаил открыл было рот, но застыл в молчании, и в первый раз на моей памяти он поступил так.

Восхищенный действием собственной речи, я с жаром добавил:

– Ты не знаешь моего отца. Этот человек уже четверть века занимается социальной помощью. Он, в отличие от таких, как ты…

Дугин не дал мне продолжить. Может, впервые за годы нашего знакомства мне удалось задеть его за живое, непонятно каким образом.

Он взглянул на меня быстро – словно предателя, словно Цезарь Брута, полным горькой обиды взглядом пронзил и сказал:

– Только не плачь, когда обнаружишь в биографии своего папаши-филантропа какое-нибудь темное делишко. У такого, как эти святоши…

Я врезал ему, от души, в челюсть, и повалил на пол. Дугин поднялся, опешивший, но, впрочем, довольно быстро пришел в себя и, несмотря на мой высокий рост, дотянулся мне аккурат до правого глаза.

От удара у меня потемнело в обоих глазах, и никто из нас не желал продолжать драку. Мы плюнули друг другу вслед, я искренне считал все выходные, что больше никогда не заговорю с этим идиотом. Переживал ужасно, мерил шагами комнату. Но когда наутро понедельника судья объявил начало заседания, посмотрел на наши раскрашенные рожи – дугинскую лиловую щеку и мой сине-желтый глаз – и, к немалому удивлению собравшихся, расхохотался, мы оба уже знали, что ссора наша – в прошлом.

– Рассказывай давай уже, – уставился Дугин на меня выжидающе. – Что-то ведь случилось?

Я покивал. Случилась нелепейшая история. Когда Дугин пообещал, что не будет смеяться, я поведал ему, что вчера получил сообщение с Аниного номера: «Приходи скорей, я уже соскучилась». Что я мог подумать? Несколько недель я только и убеждал себя, что наш роман закончен, но в моей голове не переставали возникать будоражащие кадры прошлого и снисходительная тусклая улыбка, которой Анна отвечала, когда была не согласна. Мы не так уж часто сходились во вкусах, мнениях. Но ведь было что-то, иначе я давно бы перестал думать о ней, что-то крепко зацепило меня – я не хотел пока смотреть на других женщин. И теперь сообщение. Может, она чувствует то же самое? Так же бродит по дому, не находя себе места, словно чего-то не хватает, важного и невыразимого словами.