Федор Ахмелюк - Сиреневое облако. Сны или явь - что выбираешь ты?

Шелестели шинами автомобили по Луговой, разбрызгивая бурую жижу из растаявшего снега, песка и дорожной пыли. Обрызгивали высившиеся вдоль дороги сугробы. Понуро скрючились чахлые американские клены вдоль тротуара. Луговая – улица, жители которой хронически страдали неимением почтовых ящиков, а те, у кого они были, умудрялись привести их в такое состояние и повесить так, что спокойный как питон Сотовкин готов был разнести их заборы кувалдой в щепки. Так… Луговая, тридцать восемь: заказное. Не было дома – так вон и замок на двери висит, а значит, идите лесом, нет дома адресата, значит, нет дома, а я его искать по всему земному шару не обязан, мне за это не платят. Извещение оторвано и воткнуто в щель между калиткой и косяком. Луговая, тридцать четыре, квартира три: никто не живет и вообще дом этот расселен года три назад…

Страшный дом номер 29 с его милой, вроде бы, но страшной хозяйкой приближался неумолимо. Вручены письма секретарше конторы, растящей грибы с красивым названием «строфария морщинисто-кольцевая» в старых амбарах какого-то разорившегося еще в девяностом кооператива. Преодолена тропинка мимо страшного дома 20, действительно страшного, пятнадцать лет назад живший в нем мужик повесился – довела жена, бывшая, засадить его смотреть на небо в клеточку не вышло – решила так свести, и с тех пор в доме никто надолго не задерживался. Так и стоит он уже десятый год пустой, с выбитыми окнами, никому не нужный, жуткий. Рыбацкая, одиннадцать. Нет, сюда мы не пойдем: а вдруг этот псих не спит? Все зрит, как бы кто на его сестру не покусился… Сестре, кстати, двадцать пять лет и она уже воем воет от своего братца, которого и полиция, и доктора из психбольницы упорно возвращают в родное лоно за неимением у них причин его туда не возвратить. На Теплую надо зайти… А дом-то все ближе, все ближе.

Дом 29 по улице Рыбацкой производил странное впечатление на прохожих в целом и на почтальона Сотовкина в частности. Он был деревянным, с четырехскатной крышей, одна половина его, меньшая, была выкрашена в голубой цвет, вторая – в мягкий синевато-зеленый, верх – канареечно-желтый, карнизы утопали в пышной белой резьбе, топорщились треугольники и солнца на белых наличниках. И сбоку всего этого великолепия, мягкого, какого-то очень женского – Сотовкин бы немало удивился, если бы в доме жил брутальный мужик – низкая, длинная, выкрашенная в тот же зеленый цвет веранда с окнами, частично забитыми фанерой, покосившейся дверью и огромным долбленым деревянным желобом под крышей, давным-давно сгнившим. Крыша тоже не радовала – почти почерневший от старости, покрытый лишайником шифер, гнилые деревянные коньки, один лист шифера отлетел, из-под него торчали черно-бурые гнилые крышные доски. А дальше, если зайти еще и за веранду, картина открывалась совершенно удручающая – огромный двор с провалившейся трухлявой крышей, грязная кирпичная будка непонятного назначения, распахнутые ворота, и запах с этого двора шел тяжелый, сырой и горький.

Дом окружал старый деревянный забор из заостренных досок, местами покосившийся, но еще стоявший. Калитка, сколько Сотовкин помнил, всегда была нараспашку. Старая щелястая дверь застонала, завыла немазанными век петлями при первейшем прикосновении. Четыре стука. Громких, пятерней, а не костяшками – Сотовкин к некоторым особо тугим адресатам умел стучаться так, что шатался весь дом. Что этот гнилой стол под кружевной скатертью (а в том, что внутри дом еще гнилее, чем двор и крыша, Сотовкин не сомневался), что арболитовая коробка, что особняк из красного кирпича.

Хозяйка явно была дома: из трубы медленно поднимался дым, сворачиваясь в мелкие клубки, похожие на баранью шерсть, а из открытой форточки слышалась приглушенная тихая музыка. Странная женщина эта Камелина. Одиноких молодых женщин на Кувецком Поле проживало немало – этот микрорайон вообще был локацией главным образом молодежной, так как многие дома сдавались или продавались за бесценок – даже в соседних селах жилье стоило дороже, так как на Кувецком Поле жить никто не хотел. Но сколько Сотовкин их ни видел, у этих женщин всегда все было крепко-накрепко заперто даже в разгар лета, а стук в дверь оказывался обычно безрезультатным. Слишком много маньяков в мировой истории прикидывалось почтальонами. Интересно, сколько ей? Лет тридцать? Тридцать пять, может?…

А может, она просто алкашка или наркоманка, которой этот дом купили родственники за три гроша в базарный день, чтобы не иметь постоянно перед глазами такую роспись в собственной недееспособности? Или куча детей? Или вообще нет тут никакой Камелиной?