Геннадий Мурзин - Извивы судьбы. Современный любовный роман

Осинцев впервые купается в такой роскоши. Чего стоит мягкая и широченная кровать (не видел он никогда такой), на которой может одновременно уместиться солдатский полувзвод. Кругом всё блестит и сияет чистотой, везде – душисто. Даже в туалетной комнате. Нет, в казарменном туалете училища также опрятно (есть кому выдраить) и все-таки не такая свежесть. Долго он стоял между двух унитазов и качал в недоумении головой. Это, казалось Осинцеву, – откровенное излишество. Поделился мыслью с Соловьевым. Тот в ответ расхохотался.

– Деревенщина!

Осинцев сначала хотел серьезно обидеться (ну, разве он «деревенщина; он – офицер Советской армии), к тому же из Свердловска, однако передумал.

– Не обзывайся, – только и сказал он.

– Извини, Лёх… – и решил объяснить, – второй, который пониже, – не унитаз. Не вздумай нужду свою туда справить.

– Нельзя, да? Тогда – для чего поставлен? Если, как ты считаешь, не унитаз, то что?

– Это – биде.

– «Бидэ? – переспросил Осинцев и настороженно посмотрел на товарища. – Объясни, что значит «бидэ»?

Соловьев снисходительно стал втолковывать:

– Для начала: в конце слова не «э», а «е».

– Ну и что с того, а?

– А то! Это есть гигиеническое приспособление для женщин.

Осинцев недоверчиво хмыкнул.

– Да? Лишь для женщин? Почему только для них?

– Им – нужнее.

Осинцев снова хмыкнул.

– Что женщины в этом биде делают?

Соловьев вновь расхохотался.

– Подмываются!

– А-а-а… Задницу, что ли, моют?

– Нет, – Соловьев продолжает прыскать, пытается сдерживать смех, но не может, – самую интимную часть. Чтобы была всегда чистой.

– А-а-а… Понял… А в тазике нельзя? Или в той же ванной?

– Им так удобнее, – снисходительно пояснил Соловьев. – Гляди, – он взялся за объяснение механизма действия устройства «деревенщине», – женщина садится, – он нажал сбоку какой-то рычажок, – и снизу вверх (как в душе, только там струи льются сверху вниз) под углом устремляются водяные фонтанчики.

Осинцев качает головой и продолжает хмыкать, осматривая со всех сторон биде. Потом спрашивает:

– Откуда все знаешь, Никит?

– Вот, знаю…

– У тебя, что, дома есть это чудо?

– А как же! Есть. Без биде, – продолжая важничать, заметил он, – не обходится ни одна приличная семья. Важное средство женской гигиены.

– Еще чего!.. Намекаешь, что я не из «приличной семьи», да?

– Я этого не говорю.

Осинцев сердито хмурится.

– Как это не говоришь?! У нас, к примеру, этим биде и не пахло. Да и, я уверен, оно даже не у каждого москвича имеется.

– У приличных…

Осинцев прервал.

– Опять?

– Извини, Лех, – Соловьев поспешил поправиться, – у зажиточных обязательно есть биде.

– У зажиточных, да, может быть, – Осинцев согласно кивнул, – но зажиточных в Советском Союзе не так уж и много. Миллионы – ютятся в бараках. Ты не живал в бараках, нет? А я знаю, что это такое. В бараке – не до биде. В бараке – все «удобства» на улице, в «скворечнике» с «очком». Скажи им про биде и они, как и я сейчас, будут глядеть, как бараны на новые ворота.

Это было позавчера, когда они обживали элитный гостиничный номер. А сегодня…

Сейчас идут вдоль Александровского сада, огибают Исторический музей и выходят на брусчатку Красной площади. Длинная цепь людей тянется к мавзолею вождя мирового пролетариата.

Осинцев предлагает:

– Сходим, а?

– Да, ну! – Соловьев машет рукой. – Поздно… Запись, пожалуй, уже прекращена, – он посмотрел на наручные часы. – Гляди, который уже час. В другой раз.

– Ты был, да? – спросил Осинцев.

– Был, Лёх. А ты?

– Я ж, Никит, говорил, что в Москве впервые.

Соловьев предлагает:

– Лучше, давай, прошвырнемся по улицам. Погуляем пешочком. Погода, гляди, как хороша.

Осинцеву, ясное дело, хочется побывать в мавзолее и глянуть на вождя, однако крыть ему нечем, поэтому легко соглашается.

Они подходят к памятнику мещанину Минину и князю Пожарскому, освободителям Москвы от польских захватчиков. Стоят молча с минуту. Потом, огибая со всех сторон, разглядывают собор Василия Блаженного. Впечатляет. Осинцев ахает от восхищения тем, какое чудо сотворили когда-то простые русские мастера.

– Двинем, – предлагает Соловьев, – по Тверской?

– Ты про улицу Горького? – на всякий случай уточняет Осинцев. Он читал, что улица Горького до революции называлась Тверской.

Соловьев кивает.

– Про нее. На Тверской попадаются классные девчонки.

– Ты, я вижу, в столице частый гость, – Осинцев вздохнул, вспоминая свои детство и юность, прошедшие в казармах.