Алексей Ивин - Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове

Разгоряченный, он забыл, что нужно в редакцию, опомнился только в подъезде своего дома. Еще раз плюнул с досады и повернул обратно.

Конечно, он мог бы безбедно прожить два каникулярных месяца на матушкином иждивении, тем более что не любил журналистскую работу. Не ценил. Строчил об успехах сельского хозяйства, промышленности и культуры, но подписывался псевдонимами, точнее – фамилиями своих врагов. Зато, сотрудничая в газете, он – не без редакторского сопротивления – публиковал подборки своих стихов и короткие рассказы, вознаграждаясь за вынужденное лакейство; однажды даже напечатал отрывок из повести, озаглавив его «Свет в августе», чтобы проверить, читал ли кто-нибудь в городе Фолкнера, но никто не заметил его мистификации и в плагиате не упрекнул, а на следующий день на базаре услужливый грузин, у которого он купил килограмм слив, завернул их ему в газетный кулек с его шедевром. Ни дохода, ни признания журналистика не приносила, но всякий раз, уже дважды, принятый на должность, он надеялся гальванизировать печатный труп, хотя уже через неделю выяснялось, что совместить предписания горкома, объективной действительности и собственной совести не сумеет. Мечтатель. Впрочем, он чаще отлынивал, чем работал, как и большинство сотрудников, кроме двух стариков сталинской закалки, еще веривших в правое дело и потому громивших пережитки капитализма. За два месяца он нравственно и физически опускался, закаивался, что больше никогда не вернется на это торжище лжи, а на следующий год опять шел, потому что больше некуда было пойти. На этот раз он решил договориться лишь о внештатном сотрудничестве и публикации своих стихотворений.

Редактор, толстенький, короткий сытый человек по прозвищу Пингвин, принял его у себя в кабинете и сразу предложил заведовать сельхозотделом: прежний заведующий совсем недавно уволился со скандалом, допустив критику в адрес секретаря горкома по идеологии.

– Помилуйте, Константин Васильевич! На два-то месяца?

– Разве ты в первый раз нам помогаешь? Мы тебя и оформлять не будем. Согласуем твою кандидатуру с горкомом, и все. Но пока мы не подыскали нового зава, ты должен нам помочь. Дело ты знаешь… Кстати, в субботний номер на четвертую полосу требуются стихи.

– Если позволите, я дам свои…

Ионин не догадывался, что ему расставляют ловушку и что у Пингвина есть особые причины спешить и задабривать, ибо не далее как в пятницу в горкоме его пропесочивали за то, что газета плохо освещает ход кормозаготовительной кампании. Покоренный благодушной сговорчивостью редактора, полный новых демократических и просветительских иллюзий, Ионин сказал, что подумает.

– Ну конечно, конечно… Но время не ждет. Итак, до среды. И не забудьте стихи.

И так уже два года: то «ты», то «вы». Редактор встал, опираясь тугим животиком о кромку стола, любезно протянул короткопалую веснушчатую руку. Ионин вышел из кабинета очарованный: ласка и тонкое обхождение начальства превратили его из ниспровергателя основ в кроткого овна. Однако он еще не знал определенно, примет ли предложение.

Дело в том, что, кроме необходимости писать вздор и приноравливаться (районная газета, конец семидесятых), его смущало еще одно обстоятельство: он узнал между прочим от Таисьи, что она тоже работает в редакции; тогда это обрадовало его как новая тема задушевного разговора, но теперь, игнорировав воскресное свидание и зная к тому же, что Таисья проболталась, он не хотел встречаться с ней.

Он прошмыгнул по коридору незамеченным, но, спускаясь по лестнице, все-таки столкнулся с Таисьей, которая, с сумкой через плечо и накрашенная сверх всякой меры, озабоченно поднималась снизу.

– О, привет! – воскликнула она, задорно улыбаясь красными, как у арлекина, губами. – Ты зачем приходил?

– Устраиваться на работу… – пробурчал он, протискиваясь вперед.

– На работу? Ах, да, ты же говорил. Зайдем на минутку ко мне – расскажешь…

Войдя в кабинет как в свою спальню, она бросила сумку на кресло, закурила сама и предложила ему.

– Спасибо, не курю.

– Я дома тоже не курю, а на работе… Ты знаешь, я наверно скоро отсюда уйду. Такая тоска! По статистике среди журналистов и поваров самый высокий уровень смертности. Пишешь какую-то казенную чепуху, скребешь пером…

– Увольняйся, что же тебя держит?

– Я рада бы не работать, да заставляют. Ты думаешь, я сюда подалась по собственной охоте? Как бы не так! Пришел фараон: если, говорит, не устроишься на работу, мы тебя к суду привлечем за уклонение от трудовой повинности. Я ему говорю: какая же повинность? Ведь у нас труд – право, а не повинность. А он: ты, говорит, у меня дорассуждаешься! Манеры-то у них сам знаешь какие, у этих блюстителей. Тебе смешно, а мне каково?! Сидишь тут как сыч, высиживаешь какую-то разнесчастную сотню рублей; да я на любой иконе заработаю в пять раз больше! Ну ладно, ты-то как? Принял тебя Пингвин?