Геннадий Болтунов - А это забавно – к себе присмотреться. Стихи

Вроде жив. Лежу в палате.
Вижу девушку в халате
белоснежном.
Пот со лба.
И, как маятник, судьба.
Слышу, ей глаголет врач:
«Успокойся, не маячь, – он, пока у нас лежит,
от судьбы не убежит…».
Вроде выжил. Вижу свет.
Встать пытаюсь на дыбы.
Засмеяться – силы нет
у сиделки. У судьбы.

Поэзия, как реченька темна,
в любой строке таится глубина,
поймёшь не сразу омут где, где заводь.
Не каждый, подойдя, решится плавать,
тем более нырять. Она странна —
пленительной поэзии страна.
Совсем иное – речь на быстрине,
где можно вброд, а можно на коне,
причём не на Пегасе, а бескрылом,
там мелководье ничего ни скрыло.
Но тайны нет, поэзии нет тайны,
находки есть и вовсе не случайны,
их можно разглядеть без входа в воду.
Иное дело, коль не знаешь броду,
а мостик скользок, с одного бревна,
и тянет тайна илистого дна.

Сядет в изголовье и сидит,
чувствует – не сплю, хотя сердит,
терпеливо ждёт, когда во тьму
голову повыше подниму.
Станет, разом, чепуху молоть
чем-то вроде мельницы для зёрен.
Для неё мой разум иллюзорен
и не узнаёт меня Господь.
Не узнав, немыслимо помочь,
неисповедимы путь и след.
Вспыхивает маленькая ночь
в росчерках рисованных комет.
С ними одиночество, смеясь,
как-то устанавливает связь
и кометы гасит понарошку,
подставляя
не свою ладошку

На этом неухоженном наделе
меня улитки раньше не встречали,
однако уши пчёлы прогудели
о скорости движения печали.
Ведь Божий мир всегда в начале роста.
Гляжу, идут, из мест, где тихо, сыро,
два крохотных, для зрения, подростка,
по листьям винограда провальсировать.
Я, сон-виденье в шутку превращая,
проснулся, шагом комнату вращая,
и подошёл к окну. Оно сияло
рекламой о грядущей дате бала.
Смотрю, на подоконнике открытка:
Бал состоится. Жду. Твоя улитка.

Старые, наручные,
в ящике стола.
Жить без них не скучно.
Надобность прошла, —
Вот мобильник важен —
лишь бы был включён,
времечко покажет,
до минутки, он.
А часы наручные,
словно я, порочны:
когда тихо – звучны,
редко, когда точны.
В них секунды скачут,
словно ветер в спину.
Могут заартачиться,
смолкнуть без причины.
Часовщик однажды
предложил: Да брось! —
Вид у них неважный,
ходят вкривь, да вкось.
Бросить жаль, – ходячие,
да с живыми стрелками.
Снова в ящик прячется
время моё мелкое.

До поры запасливой. —
Вдруг она придёт?
Как ребёнка в ясли,
вынесу в народ…
И пришла,
заклято заявилась в дом, —
сдох аккумулятор в сотике моём.
Часики торжественно
выношу на свет,
заведя, как женщину. Есть такой секрет. —
Целый день не стихнет
милое «тик-так».
Да везде есть выход, если не дурак.
Пусть спешат, опасливо циферблат пусть врёт.
До чего же счастлив я, – время-то идёт!

Жив, здоров. – Жаль, спозаранку,
если чуточки приврать,
смахиваю на поганку,
что никто не хочет брать.
Не вписаться в кутерьму,
когда тихая охота.
Разве, грустно отчего-то, —
мне бессмертье ни к чему.

Семья распалась.
«Какая жалость!», —
округа шепчет,
глазеть сбежалась.
Что было поводом – непонятно.
Стоят,
считают на Солнце пятна.

Затяжная, что печенье,
или словно леденец,
приостановила время
и отсрочила конец
лета.
Осень старая пластинка
на костях, как говорят.
Заедает в ней грустинка
уже тридцать дней подряд,
где-то.
Счёта времени не видно,
разве что числом листвы,
или солнышка болидом
после инея травы. —
Мета.
Бесконечности не будет,
за отсрочкой срок метут.
В синеву рванулись люди,
в синеву, где их не ждут…
Гетто
Потому, что очень скоро
встанут стены из дождей,
грязь и хлябь накроют город,
загоняя внутрь людей
тщетно.
Загоняют внутрь уюта,
если б знали, где уют…
А снежинки парашюты,
встав на тучи, достают.
Для балета.

Да как же можно верить слову, когда его нельзя потрогать?
Вдруг твёрдости недостаёт и формою несовершенно?
Под слоем краски типографской бывает слово не прозрачно,
Невзрачное, не убеждает.
Но есть слова не те, иные,
наивные, как будто сны цветные.