Александр Стар - Неважно

Они долго сидели у склона горы и о чем-то шептались. Она опять принялась за свое и стала плакаться в его (мою!) шею. Обнимала его, лезла целоваться и наконец вскрикнула: «Почему?». В этом загадочном вопросе скрывалось такое же неистовое желание быть любимой, как я замирал от каждого даже нечаянно брошенного на меня взгляда моего ангела. Но он ее так и не заметил («А что если бы она добилась взаимности? Все бы тогда обошлось?»). Все время пробытое в лагере ее глаза не спускались с наших прогулок, она нервно сдерживала слезы, но ранимая детская печаль брала свое и «Женя!», плачь, «Женя!», плачь, так до конца не покинула ее первую стеклянную любовь.

Иногда я думал, что она меня ненавидит, что сейчас же возьмет свой пластилиновый нож и набросится теперь уже на мои вены, зависть и несправедливость кипели в ней, как порция ежедневной муки до скончания лагерных теплых деньков. Весь поток разошелся по парочками, всех кружило и засасывало в водоворот нежных чувств. Она все продолжала рыдать и терзать себя жалкой надеждой о том, что все будет хорошо. Многие даже стали над ней посмеиваться: «Меняла как носки, а теперь на босу ногу ходишь». «Забууууууудь обо мнееееее» – затягивал Женя и хрустел шоколадным спунжем. И все это в то время, когда я с ним засыпал в одной кровати (соединив две в одну) и играл до зори в Астрономию (подсчет до сотой звезды с падением каждой второй в мишень. Десятка в мишени – глаз «возлюбленной» Жени»). Иногда мы входили в транс, садились визави и смотрели по несколько часов, и ни о чем не думали кроме разве что одной мысли: «Насколько же мы невозможны друг без друга».

Она покинула лагерь на пару дней раньше нас. В ее нерасторопных шажках была видна отчетливая боль. Она не хотела покидать Женю и всех вокруг. Хотя многим до нее и дела не было, у всех были свои планы и своя жизнь. Все нашли то, что так долго искали в этом злачном месте и не хотели ничего менять (в особенности носки!). Ее блеклый силуэт медленно растаял в холодной воде, и только сильный ветер до последнего вытягивал ее черные кудри со дна. Последняя слеза, как маленький кристалл, выкатилась на пыльную, неосвященную тропинку и превратилась в деревце. Как нетрудно вообразить, читатель, деревце ни какое-нибудь, а груша.

Мы особенно кутили в последнюю бессонную ночь. Радость бегала по всем углам и сообщала, что она скоро умрет. Мы понимали что еще чуть-чуть и все кончится, мы пытались наговориться до немоты, время как палач обрубало свое: «Дзынь! Дзынь! Дзынь!..», и с каждым мгновением становилось все грустнее и грустнее. Именно в ту ночь, Женечка раскрепостился по полной и рассказал мне, что он приемный, что у него замечательные родители, что он живет в Москве и про всю-всю историю, которую я описал выше. А еще мать его из тюряги вышла, и узнав о том, что сын ее биологический нормально обустроился, денег с него просит и чувства какие-то к нему имеет.

В конце концов мы крепко обнялись и еще совершенно не знали, что уготовила нам судьба. Окончательные наши вздохи в лагере «Солнышко», доносились под той самой, уже цветущей розовой альбицией, которая своей заботливой тенью укрывала грушу от всяких катастроф.

Я сижу на диване, упершись локтями о пустой стол. Напротив меня, на подоконнике, перебирая ногами, о чем-то говорит пожилой мужчина: он же брат отца моего отчима (почти как у Шекспира). Вообще, я с ним мало знаком, но пару раз в гости заглядывал, чаи гонял, плюшками баловался. Слева от него расположилась моя бабушка (чуть позже, читатель, заметишь метаморфозу «бабушки» в «бабку») по материнской линии. Они ведут диалог, а я просто их слушаю.

Приблизительно это выглядело так:

– Ну, помнишь, мы в моря ходили, у Иваныча тогда еще трусы сползли, ох и смеха-то было, – он действительно засмеялся, из глаз аж слезы пошли.

– Нет, совершенно не помню и, я тебе больше скажу, такого даже и вовсе не было, – серьезно ответила она.

– Да было-было, уверяю тебя.

– Да что прошлое ворошить, расскажи лучше, как сейчас живешь.

– Ты знаешь, нормально, на здоровье не жалуюсь, военная пенсия; каждую неделю, согласно уставу, с Петькой водку хлещем из одной фляги, – бабушка улыбнулась, – а что там у тебя, Саня, как дела, как учеба?

И в этот самый момент, когда он так пристально смотрит на меня, ко мне вдруг пришло осознание: «Так он же умер два года назад, а сейчас сидит с нами и разговаривает».

Страх.

Я засуетился, никогда ранее такого со мной не было. К нему подойти боюсь, не понимаю, как бабушка вообще с ним беседует, это что норма такая, с мертвецами вот так просто?