Алексей Кобленц - Полное лукошко звезд. Эссе

Если вы знаете, что носите за пазухой собственное сердце, не кутайте его слишком бережно, закаляйте от мнимого благополучия. Иначе при дуновении легкого ветерка холодного равнодушия последствия непредсказуемы.

Когда-нибудь, в самый теплый день, обязательно после проливного дождя, я приеду в город моего Детства. Видишь, какой я слабенький? Сильные никогда не оглядываются назад! Я приеду в свой старый, видавший виды двор и не найду знакомых качелей, на которых я так любил раскачиваться и качаться так, чтобы ветер в ушах шумел… Видишь, какой я растеряха? Я многое потерял и вот те самые мои любимые качели тоже! Я поздороваюсь с четырехэтажным домом. На его втором этаже мы жили когда-то все вместе… Видишь, сколько кануло времени? Ведь тех, моих, с которыми……давно уже нет… Я поздороваюсь с подъездом, помнящим шлепанье моих ног по облупившимся от времени ступеням… Видишь, какой я……никакой? Я здороваюсь даже с камнями… И вот так я и буду ходить и смотреть, здороваться, вспоминать. А когда пойду восвояси, я унесу с собой и эту боль. Видишь, какой я сильный? Ведь я ношу с собой столько забытого, ненужного заветного груза… Видишь?

Я. Ты. Ты и я – что это такое? Где мы? Какие дебри разделяют нас и какие облака сближают? Мы оба, каждый из нас очень долго идем к собственному «я», но не каждый его находит. Ты нашла? А я нашел?.. Все это очень сложно понять и тебе и мне. Поэтому, когда мы снова увидимся, я подарю тебе алую розу, а ты мне подаришь частичку своего «я». И пусть мы никогда не узнаем того, что должны знать, зато мы снова усядемся рядом, а это вполне уважительная причина для счастья. И нужно ли теперь знать что-либо еще? Тебе… Мне… Нам…

У пары вполне сложившихся и достаточно известных по театру, кино и телевидению актеров, репетировавших театральную постановку, не выходил любвеобильный поцелуй в конце второго акта. Молоденький режиссер смотрит и – нет – не верит! Ну, казалось бы, два мастодонта актерского искусства и – на тебе! – никак. Он им и то, и се сулит, и уговаривает, и умоляет, и кроет по системе Станиславского… Ни-че-го! Он судорожно квохчет, понимая свою бездарность режиссерскую, клянет себя за все и вся, носится с ними как дурак со списанной торбой, грозится уйти в монастырь на вечное поселение. Ничего. Никак. Тогда он напивается до полусмерти, а когда полуживой валяется в театральном же гардеробе, слышит тихий рассказик гардеробщицы тети Паши о том, что они-то, те-то, его-то, давно ужо в разводе. А за семейную жизнь так ужо друг дружку поистрепали, что таперича ужо и поиграть в любовь-то им кишка тонка. Вот, сынок. А ты спи, лежи, оклемывайси, родименький…

Она сказала ему, что любит. Он подумал, что да, судя по всему, так и есть. Она еще сказала, что существует нелюбимый, что никак не может от него отвязаться, надоел, угрожает, и надо бы ей помочь от него избавиться. Он подумал, что сам ей угрожать, конечно, не сможет, зато тоже сможет когда-нибудь надоесть и оказаться нелюбимым, но помочь надо. Тот, нелюбимый, пришел, но он ничего не успел сказать нелюбимому. Когда нелюбимый вонзил нож в его сердце, он подумал… Нет. Не успел подумать. Ни-че-го!

Слабость порождает подлость. Какая убийственная мысль, какое горькое осознание! Но дальше думать было некогда – пиво из холодильника стояло на столе, а рядом поджидали горячие креветки. Начинался футбол. После футбола неплохо было бы еще и бокс посмотреть…

У скульптора осведомились о его приверженности к малым формам. Почему бы, скажем, не создавать изваяний покрупнее, помассивнее? А он так видит, и вообще – мастеру все формы подвластны. А те, кто не может по достоинству оценить или аргументированно порицать произведений мастера, обычное говно. А он мастер, а все остальные – говно. Мы возмутились, оскорбились такими прямо нелицеприятными характеристиками, но одна записная сплетница разнюхала и доложила: дескать, оказывается, у него крепкая и дружная семья; жена хоть не красавица, но покладиста. Детей у него двое своих и четверо приемных, но он им одинаково отец, а жене защита и опора. А еще он занимается ремонтом квартир и неплохо этим делом зарабатывает. А еще у него в студии стоит что-то огромное, укрытое четырьмя вместе сшитыми белыми простынями. И что, судя по всему вышеперечисленному, он мастер. А мы говно. Обычное. Обычное.

Ругались основательно, делово, не жалея сил, особо не выбирая выражений. Главный инженер обвинял во всем отдел формирований. Отдел формирований обзывал сукой главного инженера. Директор разводил руками и тяжелым пятистопным матом обвинял всех. А всех вместе взятых волновал один и тот же вопрос – почему груз не отгружен туда и тогда, куда и когда он должен был быть отгружен. Обстановка раскалилась до температуры доменной печи, а от сквернословия и курева першило в горле. И в самый развеселый момент закатывания рукавов, единственная женщина в сплоченном матом коллективе уставших сотрудников, по селектору во всеуслышание объявила, что груз-де еще и не отправлен из пункта А, стало быть, пока в пункт Б доставлен быть не может. Ну?! Толпа ведь здоровых мужиков на приличной зарплате! Куда это?!