Алексей Жак - Изгнанник. Часть 2. Излом

– Ты в своем уме, как можно проклинать родного сына? Ты что не мать мне? Чужая женщина?

– А ты вначале научись разговаривать с матерью, как все люди разговаривают. Уважительно. Тогда и с тобой будут на равных, по-доброму.

– Да с тобой нормально поговорить невозможно, такая же упрямая. Как и я. Яблоко от яблони.

– Как ты со мной, так и я…

– Ага, а что первым появилось: курица или яйцо?

– Не поняла.

– Ну, вечный вопрос: что начально? Ты меня родила, не я тебя. Значит, ты – первая, получай, как есть: какая ты, такой и я получился.

– Не ври. Я не такая. И не в меня ты вовсе. Я говорила и повторю: ты в отца пошел.

– Ага, как плохое – так его, а что хорошего – твоё.

– В тебе и хорошего ничего не осталось. Одна дурь наружу лезет.

– Спасибо, мамочка, на добром слове.

– Пожалуйста, приходите за добавкой.

– Вот и поговорили по душам. Вот и ладно. Как бальзама напился.

– Отец твой так всегда говорит.

«Или говорил?» – Сергей и не помнил, когда произошел этот разговор: до или после его смерти – смерти отца.

6.

Дикарев ехал в автобусе на овощебазу, где сгинул («сгнил поблизости») отец. Справа от дороги тянулось железнодорожное полотно: рельсы и шпалы отделяли лесок, выросший прямо на кладбище.

«Где-то там лежит отец. Почему меня всю жизнь сопровождают рельсы и шпалы? – запоздало подумал Сергей. – А ведь и исправить ничего теперь нельзя. Даже подкорректировать что-то, как в неудачный или выпадающий из канвы повествования текст. Поздно. Поезд ушел… „Она приходила на вокзал и нюхала воздух на перроне, исходивший от просмоленных шпал. Она не могла жить без этого запаха“, говорил о своей беременной жене Жека. Почему в голову пришли эти неуместные мысли?»

Он ни разу не посещал могилы отца. За всю свою жизнь ни разу. Не хотел ворошить прошлое? Страшился неприятных воспоминаний, или, наоборот, опасался неожиданных ностальгических слез? Когда тот умер, он был еще мал, и его не повели на погребение. Почему? Кто знает. Многое было ему неведомо, неподвластно уму, пониманию, его воле, не стыковалось с желаниями. А может быть, он и не хотел копаться в прошлом, потому что оно было ему «пофиг», безразлично, не оборотистая валюта по жизни, по современным понятиям. Почему и отчего, зачем его удерживали, не давали того, что другим разрешалось – ни того, ни этого? К чему все эти вопросы? Кому это нужно? Куда приткнуть, пришпилить все эти сведения, если узнаешь правду, истину, и разберешься в причинах такого своего отношения к памяти об отце?

«Воспитатели хреновы, – пронеслось в мозгу. – И на кой черт мне это теперь? Душевная обуза. Мрачные воспоминания. Скверное настроение, предопределенное на весь последующий день от одного только обращения в сторону прожитых – давным-давно – лет».

7.

С пруда взлетел лебедь. «Или она, самка, взлетела? А может, это был орел? Альбинос. Тот же цвет, только в профиль. Ну уж, не петух и не курица, это точно. Я вам это говорю». А с чего вдруг, спрашивается: такая непростительная для повествователя с претензией на достоверность и историчность описываемых событий девиация в определении вида, подвида, класса пернатого? Вполне резонный вопрос, однако, на который тому же застенчивому и не в достаточной степени образованному рассказчику (докладчику) непросто будет дать не то что научный, а даже любой подходящий, устраивающий читателя ответ. Потому и не будем его мучить напрасно.

– А всё потому, что взлетела птица очень высоко в небо («почти как у Ваенги»). Да и вообще, было ли, не было ли этого абсурдного взлета, вот еще один вопрос из вопросов (or not to be)? – спрашивал себя полуслепой от подступивших слез престарелый Дикарев (вот кто оказывается тот настоящий путаник-сочинитель!). – Сей факт эта немного-немало странная, невразумительная, с элементами шизоидной патологии история умалчивает. Эта мучительная – вымученная, будто в муке ее изваляли, или в муках?! – история, которую который год рассказываю… в большей мере себе, нежели кому-либо еще, будто не веря себе же, в себя, которую, обманывая и обманываясь, пишу урывками по ночам, а иногда и украдкой днем, выжала меня всего от макушки до пят, как мочалку. И капли во мне не осталось: не капает уже с меня – иссох до состояния мумии.

«Взметнулась она, – писал Дикарев теперь в ноутбук, – эта пародия на птицу, гибрид, а не птица, скорее даже гермафродит, чем реальная особь какого-либо пола, взметнулась она ввысь почти ровно по отвесу, только в обратном направлении – от груза, а не к нему. Как будто избавилась от него, облегчилась и как ракета выстрелила: действие равно противодействию, законы Ньютона, прочая фигня раздела физики. Как если б кто-либо сумел, умудрился б перевернуть вверх тормашками весь мир, с ног на голову, наоборот, наизнанку, шиворот-навыворот, лишив его, мир, к тому же, вдобавок ко всему остальному сумасбродству, привычных законов гравитации. Хищная птица падает камнем, а тут, будто прокрутили („набедокурили“) в ускоренном режиме видеофайл в обратную сторону. И тут же чудилка, один-в-один копия с карикатур кукрыниксов, скрылся… скрылась из виду через скоротечную минуту – превратилась в точку, растаяла в синеве, будто чернильная клякса впиталась в промокашку. Чудеса, да и только!»