Константин Кравцов - Арктический лен. Стихи разных лет.

С паникадила на иконостас
они метались с криком заполошным
и зябли огоньки по красным плошкам,
снегов горячих жертвенник не гас.

Несли вслед за гробом венки,
венцы доставали и вот
стоим, на помине легки,
и дождь, как положено, льет.

Взысканью погибших – свеча,
нежданному гостю – поклон.
Кадило взмывает, бренча,
пустынники смотрят с икон.

Блестит, золотясь, аналой
и ливнем набросан вчерне
рисунок судьбы в нежилой
сто лет как не нашей стране.

Глухомань и твои купола
В тусклом золоте белом от стужи

Не во времени ты замерла
Не в пространстве красуешься вьюжном

И внезапно Земля так мала

Вот ад, а вот – синеющий пролом
в аду твоем – аду твоей свободы,
луч в зимнем храме – зимнем и пустом —
и медленно врачуемые своды
пятидесятый слушают псалом.

Смываешь мел и смотрят очевидцы
той славы, чей и след давно угас —
Твои ученики и ученицы,
и – слезы благодарные из глаз.

Едва ли исцелению случиться,
но тонкий холод, веявший и в нас…

цедя свой свет из прорубей прорух
в стране калик сиделок площадных
и иноков с глазами повитух
свечей в сугробах в пропастях земных
меж небом и землей висящий пух
рассеянная вязь бессвязных зим
плывет себе в свой Иерусалим
уже не плоть и кровь еще не дух
и что с того что снег непроходим

Этот пот по челу, эта дрожь,
и куда ты, не вяжущий лыка?
Сам-то знаешь, куда ты бредешь,
подаяньем живя как калика?

Вихорь черный, тлетворный, а все ж —
все ж летит безголовая Ника,
сколько б нас не ложилось под нож,
и морошка блестит, голубика…

Только где бы нам на каравай
наскрести, чтоб себе не дороже,
в сумасшедший запрыгнув трамвай?
Вьются бесы, а рожи-то, рожи!

И с утра хладный пот по челу.
И никто нам… хотя – почему?
Билли Грэм во Дворце молодежи
нам поможет. А Мун, доктор Мун?
Или Алан Чумак. Это ж надо:
Алан! Алан Чумак. И ламбада.
Что ты все про суму да тюрьму?

Хватит ерничать. Не разгрести
нашей грязи, врачи-доброхоты,
огрести же… Ну что ты, ну что ты,
что ты с пригоршней праха в горсти,
как Сивилла застыла? Сивилла…
Ну, не плачь, ну прости нас, прости
дураков. Ты простила? Простила?

Все-то ищут дороженьку в рай,
в город-сад, в изумрудный свой город
стар и млад, но молю: не сбирай
эту гниль, дщерь скорбей, не играй
ни в потоп, ни в Содом и Гоморру!

Помнишь, рос у нас грецкий орех?
Никнут клены, дождями убиты,
но листва у них не ядовита —
тараканов без пользы, пойми ты
ей травить. А тем более тех,
что живут в голове неофита.

Цвет лазоревый, свод голубой.
как вагон из мультфильма. И враны
увиваются над головой,
словно полем им видится бранным
стольный град наш, давно сам не свой.
Да и наш ли? Куда ж мы поедем —
к попугаям ли, к белым медведям?

Вранограй на Москве, вранограй,
волчьи стаи, собачьи ли своры
и карбованцев на каравай
не приносят ни голубь, ни ворон.

Он предстанет, слегка запорошен
в нитях солнечно-льдистой парчи
за оградой возникнет, непрошен,
и ветвит неподвижно лучи,
словно этим морозным изводом
уверяет, что не было, нет
для тебя, созерцатель, исхода
кроме света и – вот он, твой свет.

Из ничего проступающим лесом
Ты завершаешь земную природу,
в воду уходишь и смотришь сквозь воду
тундровым солнцем Твоим бессловесным.

Так дописать благодарную оду
свет, колобродя, принудил сновидца,
точки над «i» расставляя к исходу
в Нарве, в глуши – не в державной столице.

Так проступает орнамент по своду,
к Пасхе отмытому: просеки, лица…

На мерзлоте в тот день, когда Архангел
Благую Весть принес Отроковице,
с зимовья возвращаются вороны
и назван этот день Вороний праздник.