Константин Кравцов - Арктический лен. Стихи разных лет.

И так себя жалко, несчастный мой Чат!
Но жалко – у пчелки, а пчелок здесь нет,
как нет здесь и ночи – собачьи торчат
здесь ребра и пьют нескончаемый свет.

Этих морозных закатов скрижали,
ягель, арктический лен, ветреница,
след самолета – все канет в развале
памяти, мудрой избытком печали,
если не горя. И ночь воцарится —
нищенство ночи, как было в начале:
пустошь, вода, неусыпная птица.

С глазницами, изъеденными солью,
висят две рыбки в сетке за окном,
чешуйки света в воздухе застыли
и зимнее язычество рябины,
и птичьей лапой телебашня замерла,
продетая в кольцо «Седьмого неба».

В отчестве моем голодных нет,
и нынче даже голуби и галки
рябину не клюют, роняя снег,
волнуя невода холодных веток.

Все замерло. И как произнести
помилуй мя , где в извести часы
остановили стрелки на одних
и тех же цифрах в желтых коридорах,
где ветки, телебашни, рыбы спят,
соль в пустошах глазниц и циферблатов?

В отечестве моем голодных нет,
и делят пустошь снега вместо хлеба
пророки, что не явленны на свет
по крохам собирать все то же небо.

Костистые рубиновые звезды
над ледником кремля, что безмятежен
когда-то был, но стоит ли вниманье
нам обращать на кремль – ответ известен.

Вот рвут вороны ватники на гнезда,
в часах песочных бьется струйка крови,
поскольку время – время мерзлоты —
иначе не измерить. Впрочем, время
текуче, словно дерево, а звезды…

Слабеют скверы от кровопотери,
вороны чучело воронье рвут на гнезда
и в зыбких ветках щурится огонь
отвергнутое время знаменуя
и пробегая рукопись твою.

Не знаю, был он сладок или едок —
тот дым, что оставлял нам напоследок
один межзвездный холод колокольный:
шесты и факела, мечи и колья,
Иуда, что пришел для поцелуя…

Молчи. И не рифмуй напропалую —
постой в своем отечестве пропащем
и посмотри: в промозглом этом сквере
так голо, что едва ли не обрящем
гармонию какую-то по мере
беспомощности и кровопотери
в норе своей, в Платоновой пещере —
в волшебном фонаре ее ледащем.

глотают ночь с проточными огнями
бездельник Моцарт щеголь Мандельштам
как в Чаше промокая в общей яме

бежит по обгорелым косякам
оврагами в черемухе над нами
белеющих зигзагов немота
отсутствием листвы напоминая
зашедшиеся в лепете уста
уже не бессловесная – иная

и роща на щеколду заперта
под ливнем шелестит хворостяная
прозрачная как плакальщица та
спешащая сама себя не зная
Бог весть к кому по плоскости листа

Думал найти я о родине слово —
звякнуло, словно медаль у слепого,
медь собирающая в электричке,
слово, которому грех поприличней
выглядеть: просто медаль у слепого,
медь собирающая в электричке.

На белом поле красный крест
в ночи мелькнет тебе со скорой
и станет разуму опорой:
вот поле выявленных мест
и пусть не свет еще, но все же —
в наплывах тьмы, набегах дрожи —
на белом поле красный крест.

Затекающих веток ключицы
и февраль, и фонарь, и узор
струй на стеклах течет и лучится.

Обещают нам голод и мор,
одичание в кровли стучится
и глядишь на оттаявший сор
как на груду сияющей рыбы,
и отчетливо звезды видны
сквозь разрывы, изломы, изгибы
всякой жизни и всякой беды.

Полем к выцветшей церкви в ночи добреду
и кивнет иерей с солеи, как войду
под всеобщие своды ея на правеж.

Захрипит, аки смертонька, с клироса хор
беспокойных старух, заклубится color
маляра-богомаза, и не продохнешь,
как прихлопнут тебя епитимьей, и все ж —
это Царство Твое, это Царство Твое.
Овчий двор. И не видно другого двора.

Тьма над бездной. Но если вглядишься в неё —
снег летит Вифлеемский, белеет жнивье,
словно всюду рассыпан талант серебра.