Борис Колымагин - Земля осени

Друг за другом наблюдали —
как одеты и обуты.

Улетали в небо шарики,
громко хлопали ладоши
и, казалось, все хорошие.

Молоток неугомонно,
свежесть краски – обновленье,
новых парт столпотворенье,
теплый дождик – на сентябрь.

Я – всем новый – оживленно,
класс – от шуток, и косички —
засмотрелся. «А, отличник!» —
Колька выполз как дикарь.

Чинят стенд – пошел на помощь.
Колька сбоку снова тянет,
а Наташка и не взглянет,
что-то пишет в дневнике.

Звезда послушною кобылкой
глядела сумрачной опилкой,
труба раскинула дымы.

Вторая смена шла забором,
помято избы косогором,
и перетявкивались псы.

Шоссе носилось, притухая,
Кузьмич пыхтел возле сарая,
и на крыльце скучали мы.

Солнечко мое солнечко солное,
грибков бы тебе еще баночку,
посиди, погляжу, Машенька,
схожу в погреб принесу квашеной.

Пойдем завтра пораньше к вырубке,
там малины, чай, бабы ведрами,
и лукошко возьмем, белых-то.
Вот какая ты стала, поди узнай!

А тут ходит Кузьма, спрашивает,
я ему, стало быть, в городе.
Хорошо не забыла нас, ладно что,
попей простоквашки ещё.

Labrīt! Labdien! Labvakar! Sveiki!
И полынья между домами
общины русской
и латышской
ее словами не закрыть
но улочки ведут безбедно
к заснеженному побережью
и точки, точки, запятые:
гуляет публика,
а море
обозначает корабли
и рай неведомой земли.
Uz redzēšanos! Sveiki!

Я полюбил мерцающие купы
искусственных дерев
на берегу бульвара
и дворника с лопатой у окна
бежит тропинка сна
в приморском парке
бесплатно – снег
и классика органа
я лютеран люблю богослуженья
хотя прохладно в церкви Николая
ментальный ветер гонит в неизвестность
вот девушка из Вентспилского замка
стрельба из лука – древнее занятье
и сердцем понимаешь: пригвоздит

Это пространство их жизни
легкое и не обязывающее
ни к чему
прикосновений
почти не бывает
только улыбка
понимаемых интересов
воспроизводство среды

Церковь белых эмигрантов
что осталось – не осталось
два штыка в живот буржую:
близко родина моя
и стоят суда у мола
ритуал воспоминанья
по-латышски ектенья

У мола лениво жует
траву воды винт сухогруза
суда пасутся
ждут своего часа
захода в Венту
скульптура «Корова матрос»
в объективе
они подойдут, заговорят
и я не пойму в чем дело
подержу ребенка
вытряхну мелочь
«Сходи в магазин», – попрошу сына
и постепенно дойдет:
здесь мертвые и живые.
Ничего страшного.
Только что это значит?
Умереть легко
в здравом уме
накануне еще причаститься.
Но я говорю не о переходе
а о новом пространстве
просто реальность
такая же, как прогулка на рынок
и суета
обыкновенная проза жизни.
Тихо суда проходят плечо задевая
зеленый маяк гонит их
к терминалу

Поля снегов, поля души
Недвижны, только заяц пляшет
И хутора глядят антеннами
На запад снов
Автобус заберет в ближайший городок
Не рынок – шопотерапия
Капуста квашеная четырех сортов
Сметана – ложку ставь, не упадет
А рыбный погребок – весь соль и
Запах.
Обратная дорога в темноте
По тоненькой кишке от остановки
По отраженью Млечного пути.

Начало поста за границей
В портовом, заснеженном городке
Толстой, старопечатной страницей
Служба тянется, свечка тает в руке.
Бабушки пух и дамы-квадратики
Мужчины-спички, углы носов
И это – род избранный, харизматики
Освобождаются от оков
Не к совершенным пришел Господь
Преобразится и наша плоть

Что такое
касание к последним вещам
без пафоса и нажима
в режиме обыденной жизни?
Или быт совсем запрещен?
И только огонь
символы его,
вроде пайки хлеба
блокадного Ленинграда?
А если просто больное горло
И все равно
ребенка в садик вести
и на работу к восьми
условный конвейер
и он же, смею думать,
корабль —
бесконечности последней навстречу.