Борис Колымагин - Земля осени

Давно уже страсти промчались
мордасти:
старушка к трамваю с клюкой
от напасти
к трамваю и сумочка полная – сеть,
продукты, и пуговки, пуговки – медь
в кармане пришпиленном. Вос-
поминанья.
Заполненный шкаф. Пыль мирозданья,
трясение чашек, шорох речей.
Отверзи ми двери
связкой ключей.
Тело согбенное, но горяча
ярово воску в небе свеча.

Пере-вопля перевода
много всякого народа
пробегает в уходящем
и совсем не настоящем
бритва ровненько прошла
и осталась буква «А»
где-то за.
Просто «Я»
со знаком вопроса.

Старухи в очереди жмутся,
столовая дрожит как блюдце,
к подносу тыркает поднос.

Пролился суп, но стол достойно.
Я примостился, мне довольно —
от пота, запахов зарос.

Но лето – резвая комета,
глядит как лозунг с того света,
сопит и крутится всерьез.

Я выбираюсь своевольно
к троллейбусу и – пшел! – спокойно
по шару-шарику вразнос
лечу как блюдце, как поднос.

В берете синем у крыльца
стоит товарищ без лица
и шепчет громко: «Подлецы!»

Уснула очередь за ним.

А два могучих продавца
в ответ кивают без конца
и повторяют: «Подлецы!»

И выпускают дым.

Душистый дым от сигарет.
Товарищ – да, товарищ – нет.

«В храм намедни детей носили». —
«Скользко, поди?» – «Потихонечку
шли.
Младшего, надо давно, причастили,
с старшим водицы святой испили,
просфорку съели, к кресту подошли».

«Ох, хорошо! Лишь бы в школе
не знали».
«Знают, вот горе, позавчера
отца к начальству-то вызывали,
говорили, вишь, объясняли,
а то, мол, с работы уйти пора.

И учительница, ах, я не знаю…
детей поставила, давай ругать,
о ин-кви-зиции… не понимаю…
до трех часов ведь… Бог с ней,
какая…»
«Ну что ты, что ты, мать!

Все ничего! Господь спасёт,
Пресвятая Дева покровом покроет,
святой Пантелиимон исцеление
принесёт».

Утро плотное, утро совсем
цып-цып-цып – прибегут – им мало
каша манная
духота
наступает
и растет.
Подберу слова:
«плоть» и «смерть»
наколю дрова
на крылечке присяду
«Мда, —
сосед —
то да сё —
в коммунию
(палец вниз)
собираюсь.

И не зная ни утра ни света
беспокойства весеннего для
я в вагоне сижу без сюжета
и глазею на девушек бля.

А калека подносит открытки
всяких тварей: купине хотишь?
завяжу шнурок на ботинке
потянусь и того – поспишь.

В дружественной обстановке
я шагаю по Петровке,
где аптека, где музей,
где троллейбус-бармалей.
И с веселою толпою,
с газированной водою
всё мечтаю, всё спешу,
одиночеством дышу.

Несутся школьники по кругу
вдоль по решеток и дворцов.
Я осень – тихую подругу —
спокойность синяя цветов.

Здесь пил вино, здесь целовались,
вдоль по, вдоль за – канала за
такая жизнь, такая малость,
экскурсионные глаза.

Сейчас присяду на скамейке
и – осень, Болдино – на старт.
Но нет! Прохожий в телогрейке
стоит «подвинься» тут как тут.

Ни декабрьским ледоходом
ни волненьем tete-a-tete
в передряге дальних лет
Блоком ни иль теплоходом

греет не, томит нисколько
навевает никуда
а – отчетливые строки
петербургская судьба

не чахоточный, возможно
а закрученный, затем
не сумняшеся ничтоже
между всех и – между тем

Дачи – их много – в сосновом
за Щучьим – трасса, перегоняют
коньковым
шагом мечтающего, цепляет взгляд —
компания поддатая – к Ахматовой
лыжи громкие – по шершавому —
к даче
мимо колодца – и не иначе
картошка с селедкой, водка
(Ахметьев добавит: молодка)
возле залива, да-с, культурно,
недалеко от Санкт-Петербурга
непонятно что там дальше
и как там дальше:
семью стихами не прокормить.

Возникали чувства всякие,
выходили люди важные
и читали по бумажке,

и играла всюду музыка,
развеселая такая.