Изяслав Винтерман - Точка с божьей коровки

Пошли мне лимонных долек —
улыбок в коробке.
Я половинка, нолик,
точка с божьей коровки.

Пошли кожуру с мандарина,
обертки, а не конфеты.
Шпажку в глаз – подарила:
взгляд – «ну что вы как дети!»

Я ли, господи, кто я? —
улыбаюсь с коробки.
Гибнет время, как Троя,
в темноте маскировки.

Ажурное теченье темных вод,
чередованье дерганий и пауз.
Так едет поезд наш или плывет? —
Он на мосту, мост над рекою – парус.

Ни яблочек на станции купить,
ни семечек в кулечке из газеты.
И реющая птица будто спит,
укачиваясь воздухом нагретым.

Но это только кажется, что взмах, —
отступит ширь; гнездо – подать рукою…
А если нет? А если это страх
растягивает небо над рекою?

По осколкам света взбираясь вверх.
По ветвистой лестнице – выше, выше.
Stand-up tragedy: хлопаем, руки вверх!
Можно чуть-чуть ниже! Так и запишем:

как стоял ты, поднятый в небеса
по тревоге, бледный худой подросток.
И светилось сердце, и жгла роса…
Так углем и сделали твой набросок.

Нитью капелек – этих ожогов след.
Даже черным по белому – всё туманно.
И блестят глаза, поглощая свет,
и всю ночь его засыпает манна.

Мы запишем: «Счастлив не будешь ты!
Но за выслугу, также и нашу милость —
и несчастным тоже!» Держи листы
в рваных строчках, сколько тебе не снилось.

Фото двух женщин и двух мужчин —
тени легли.
Что отделяет академию генштаба
от высшей худшколы.

Февраль кладут на стол весны.
Приходит детский врач.
Спасает. Нет его вины
в период неудач.

Кто только ни спасает нас
и держит на весу.
А кто забыл свой день и час,
не радует весну.

Шагнули мы в чужой размер,
размяв не свой простор.
И нам отмерил землемер
окно, а цифры стер.

Лечит ветер.
В горле шумит прибой.
Морем лицо умой!
Если кратчайший путь по прямой —
нет между нами прямой.

Щиплет море,
искрится зеленый свет.
По проводам простор.
На перемотке бежит огонь – с вет-
ки на ветку с гор.

Белой дорожкой плит,
колонн, замшелых аркад.
Море кипит, палит
солнце. Рассыплется виноград.
Время – что конокрад.

Любя или ругаясь с родиной,
зря говоря:
«Высоко… ваш… выс-с-с-благородие,
всё зря, всё зря…»

А родина – в лице прохожего —
дерюга, стыд.
Смотри – в глазах созданья божьего
душа блестит.

Но ни за что уже не умер бы,
ни за кого.
С рассвета наступают сумерки,
проходит год.

Вот только отступали белые,
бежали в тыл.
И облака, что груди спелые,
о, я б схватил.

И прятались в засаде красные —
мерз продотряд.
И мокрый шарф, и очи ясные
всё говорят.

Если жить бесконечно долго, ну очень долго —
доживешь и до Юрьева дня, и свободы воли,
голубого периода в сердце, желанной Ольги —
недоступной всё так же, хотя ни двора, ни школы.

Ветер с моря подует, меня поцелует пылко.
Бриз похож на мелодию, тело – на белый танец.
Можно просто лежать, кузнечиков слушать пилки.
Если жить бесконечно долго, то рай настанет.

Ветер дует, в моей голове опилки.
Золотая стружка солнца в холодном теле.
Можно просто лежать, поющие слушать жилки.
Бриз – мелодия, белый танец в постели.

Ветер кутает нас в облака из гусиной кожи.
Мы в ажурных объятиях дней навсегда живые.
На стеклянные ночи садятся во сне стрекозы.
В темных окнах – море и звезды сторожевые.

Зима. Пограничник съезжает с холма.
Он бел в маскхалате – прощай, хохлома.
Он чист, он чекист по отцу и отца
желанью бежать, точно зверь на ловца.