Изяслав Винтерман - Точка с божьей коровки

Слышу, как взрываются бомбы в его голове,
как по трубочке время пенится, точно cola.
Тошнокола со дна стакана, пей даже две —
я не пью, в глазах твоих блеск блуждающего осколка.

Свет дыханием сырости зачат в смертельные дни.
Жизнь короткой и славной будет (эй, хватит булькать) —
как узнать бы точнее по солнцу, по ветру и
по луне на струнах моста в колыбельной люльке,

что еще приготовит время. Зимы пирог?
Взбитый снег на сухом корже, снеговик с лопатой!
Я хочу ощутить сквозь кожу, как ты продрог,
и дрожать до конца с тобой под стеклянной ватой.

А потом теплом защекочет небо, зашевелит.
Разморозятся облака, поплывет картина.
Я хочу ощутить сквозь кожу, как жизнь болит.
И тепло на лице, будто солнечная урина.

Снаружи идет война, я, конечно, годен.
Здесь мои стол, кровать, в кровати жена.
Значит, этот с ней рядом – я, а не меч господень.
Снится покой. Внутри тишина.
И берегу себя, но когда воюю,
впадая в чужие «я», я – агент двойной,
вспоминаю немецкую сторожевую,
дворового дебила, гонявшегося за мной,
полеты в космос, балеты, фронты, атаки,
потоки страха, по́том въевшуюся боль,
хитрована с женой и сыном, бесстрашных даки,
до победы бьющуюся голь.
Пото́м всем достанется на орехи,
на мыло, на водку от победителей войн.
Снаружи идет война. Саперы, морпехи,
крысы штабные, вести с передовой.

Человек лежит, читает, никому не мешает.
Другой приходит: «Помоги снять сапоги, дорогая!
Умаялся!» А потом языком смешает
водку с хлебом, боль с кипятком для чая.

Человек смеется – аж слезы брызжут, —
до надрыва смеется, усталость ему неизвестна.
А другой в сомненье – не заработала б грыжу:
«Лежи, дорогая, читай со смешного места».

В голове больше нет ни слов, ни нот.
Чистое небо. Не отследишь полет.
Нет остановок в небе на сон и суд.
Слова только сделают хуже, когда придут.

Без них было проще смотреть на летящий прах,
на снег, расплывающийся в лучах;
знать, что захочешь вернуться, а не к чему.
И за полетом следишь по себе самому…

Я возвращаюсь к пра… Потомок мой,
внучатый мой какой-нибудь племянник
(совсем другой язык ему родной),
но пленник духа и его посланник
к корням вернуться, стадию корней
минуя и условной пуповины,
почувствует меня (стихи, верней)
и отзовется хоть на половину,
на четверть боли (не ушла пока),
восьмую счастья (боль не доконала).
Века прошли в пустыне и века —
среди полей, лесов, водоканалов.
И колесо судьбы (моей судьбы),
проехавшись по всем, завязнет в прахе.
…Я возвращаюсь в рай. Грехи, мольбы —
лишь напрокат одолженные страхи.

И сто процентов – буду я кому-нибудь любезен
за то, что с гор, лесов, полей, морей и бездн
я к жалости и милости взывал.
Срывался на слова, но продолжал быть эхом —
по молочаю, по дорожкам, где лишь пехом
и молча. Стоп, привал.

Сползая тенью, тьмой цепляясь за кустарник,
к забытым навсегда я поднесу фонарик:
всех узнаю́ я здесь —
и я один из них, кто эхом или тенью,
и словом, и строкой, и всем стихотвореньем
жив и не умер весь.

Вода течет, набирая мужскую силу,
по глиняным трубам, по насыпным валам.
Входишь в бассейн харибду любить и сциллу —
голые их тела плывут по волнам.

Можно любить, желаний своих не пряча,
грудь полновесную, полный тепла живот.
Каждое утро жизнь начиналась с плача
и заплеталась струями слов и вод

по мрамору пола и чистому небу лепному,
где солнечный ветер метет лепестки.
Душа погружается полностью, по-любому,
в желание страсти на глубину тоски.

Мне нравятся разгон и замедление строк,
нехватка звука, провал в глубину.
Жужжал кукурузник, летел на войну
с друзьями, с точкой росы – прыг-скок
по воздушным ямкам. По ямочкам твоих щек —
скачет взгляд мой. Истончается голосок —
спеть ему хочется, как без сожаленья с тобой порвать.
Несильный удар, нисходящий шок.
Бледный кто-то присел на мою кровать,