Изяслав Винтерман - Точка с божьей коровки

разрушил ясность последних минут,
на которые я рассчитывал, как на целую жизнь.
Мир летит в те края, где меня не ждут…
Я ни пасть, ни взлететь не могу – хоть вставай-ложись!
Луна расплывчата – глаз-хризолит.
Луч полоснет по сердцу. Торможение и разгон? —
Ку-ку! Кукурузник летит, росою по самое горло залит.
Нитью стальной разрезает его горизонт.

Осень – плацкарта в небесную глушь.
Едешь, шумишь по заоблачной пы́ли
между холмами и окнами луж,
вздутой листвы на невысохшем иле.

Вверх устремляется рой мотыльков.
Осень потерями или дарами
нас погребает на сотню веков,
желтою глиной сползая на мрамор.

Дважды обжегся сегодня с утра:
тем, что пришел, и горящей тобою.
Бледным на вид угольком из костра,
вложенным в холм, наметенный листвою.

Это запись на ливне, на струях,
на колесах, застрявших в грязи,
о гремящих веках и кастрюлях,
пользе дела и страхе грозы.

Это черный оркестр и лиловый
всем играет, что поздно искать
свой оттаявший смысл и ледовый.
И пора бы давно перестать.

Продолжения нет у историй.
Вбито дерево жизни в меня.
Дождь идет, как проносится скорый,
что хотел проскочить дотемна.

Ждешь что дальше, ласкаешь словечки,
прячешь мятной слюной под язык…
Это запись на холоде речки,
водке, ласточках с желтой Янцзы.

Осень – глубокий желтый.
С подступающим холодом,
небом расколотым,
с пустотой, крадущейся тихо,
даже не различишь шаги —
чьи…
Красный крестик на всех наехал
скрипом снега или фольги.

Европа погрязла в дождях и вещах,
во тьме заходящего лета.
И вниз головой облака натощак
сползаются с вяленых веток
на сырость и серость от мрачных морей
и скверного менталитета,
от сдувшихся утром ночных фонарей
на млечную видимость света.

Не то чтобы здесь, где рисунком оград
перебраны тени, как струны,
я солнцем не сыт, с ходу ливню не рад,
страдаю затмением лунным.
Но свет проникает в такие углы
и так согревает открыто,
что ярче еще и не видывал мглы
и желтого вспышек до крика.

Баскетбольно оранжевый прыгает мяч.
Скачет, скачет всё тише и ниже.
Дальше катится – лужи, поля, стройки дач…
Пропадает, не вижу.

Звезды встанут на место, и – мяч тут как тут,
то на Белку похож, то на Стрелку.
А закроешь глаза и представишь, как ждут
космонавтиков, пьяненьких в стельку.

Вот летят они, тут им встречается мяч
ниоткуда, чужак без орбиты…
И сигнал принимают, как вызов на матч.
Будут, будут разбиты…

…И представишь: как страшно, насколько ничей,
как недолго бы выдержал муки,
дрожь холодную каждой из долгих ночей…
Скачут вспышки в сожженные руки.

Жена шумит, как холодильник,
в шестом часу утра.
Как в холодильнике будильник,
звенит в мозгу – пора!
Вставать пора, пора ложиться,
осенняя пора!
Никак не выдержать, не сжиться
с покоем до утра.
Какая школа и работа?
Какая жизнь прошла.
Лишь желтой осени зевота
воронкой вобрала.

И осень начинается, когда
уже дохнули облачно сюда
ожившие Лернейские болота;
когда связались время и вода,
сухие звуки спелого плода
и треснувшего солнца позолота.

И осень продолжается, пока
не оценили ветер облака,
не растрясли свой рыбий жир над нами.
И если б не закрытые глаза,
чтобы себя не видеть, спать нельзя,
но делать вид, что спишь ночами, днями.

Какое-то время я посвятил
наступлению сентября:
подметал дорожку, вдыхая пыль,
выбрасывал лишние вещи.

Ты думаешь, так занимают меня
твоя толщина и твоя худоба,
морщины, «гусиные лапки»?
А если не время волнует меня
абсурдною формой увядшей тебя,
а только любовь без оглядки?..

Высокая облачность – плач на луну.
Я просто шучу на неостром краю,
стараясь повысить наш градус.
И в наших объятиях – время в плену.
И шутки мои вызывают твою
неправдоподобную радость.

Главный герой надоест быстрее.
Второстепенный – как без лица.
А героиня, уже старея,
не различает их до конца.