Галина Робак - Осколки

Начну с конца: учеба в универе была окончена, серьезные отношения, в которых, как это обычно бывает, не было ничего серьезного, – тоже. Друзья звали его Шульц, он был графитосом. А поскольку к графитчикам и хулиганам меня всегда тянуло больше, чем к инженерам, я решила незамедлительно в него влюбиться. Это были самые долгие мои отношения за всю жизнь, и мне нелегко далось то, что он предпочел писать свои экспрессионизма полные картинки и отказаться от меня – такой красивой, сияющей и юной.

Моя мама не видела нас вместе и называла его в шутку Рембрандт. Его бабушка слегка выжила из ума и при каждой встрече спрашивала меня, куда я дела

украденное у нее золото и ткани. По ее версии это я разграбила Отечество и как-то приложила руку к развалу Родины. Дурдом, конечно, но сейчас это кажется даже забавным. Еще в его доме была соседка – старая ведьма, которая всегда торчала в окне, и, завидев меня, начинала орать. Ей казалось, что это я расписываю стены в подъезде. Иногда она даже выливала на меня воду с окна и часто кричала дребезжащим голосом на весь двор: «Босячка!»

«Босячка…» – с грустью думалось мне. А мне хотелось быть королевой. И кстати, стены – не только моя работа: уж поверьте, их было кому расписать.

Как-то я спросила своего парня, выходя из его мастерской, почему он ни разу не написал мой портрет.

Через несколько дней он продемонстрировал мне две кучи – бурую и желтую, написанные маслом на холсте.

Естественно, предчувствуя недоброе, я спросила, что это.

– Это мы. – ответил он, грустно глядя на меня своими карими оленьими глазами.

– Мы?! Милый, это две кучи говна! – чуть ли не со слезами в голосе вскричала я.

– Ну я нас так вижу!..

Тут в мое сердце громко постучало конкретное осознание – так дальше нельзя.

На носу было лето и у меня был один вариант – уехать к чертовой матери из этого городка. Забыться. Поменяться. Устроить свою жизнь как можно лучше.

Со второго курса я наезжала погостить в Петербург. Это было возможным, благо я писала статьи для делового журнала, который читал наш проректор – поэтому, вероятно, меня и не отчислили с очного за месячные прогулы. Теперь же диплом о высшем образовании был получен, и я могла с концами переехать в любимый Питер.

Но при всей своей ветрености и любви к приключениям я ни за что не могла поехать одна. Тут как раз у моей подруги Маринульки произошло похожее событие: ее избранник, поэт-бухгалтер, с которым они прожили долгих шесть лет, собирались пожениться и уже придумали имена их будущим детям, сказал, что любит ее как сестру и их время истекло.

Бухгалтер, милый мой бухгалтер!

Вот он какой – такой простой!

Что ж, неплохо, неплохо, Сергентий. Кстати именно с тех пор она всегда говорит, когда слышит это имя: «Тая, поверь моему опыту: хорошего человека Сережей не назовут!» А я, в свою очередь, вечно вспоминаю ее фразу, когда симпатичный паренек представляется этим именем. «Сережа! Нет, парень, тебе ничего не светит – думаю я про себя, мило улыбаясь. – Димон еще куда ни шло, но Сережа – нет, извини».

Право же, как в нашей жизни колоссально много таких случаев, которые никогда не выдумаешь нарочно! Как все одновременно и смешно и страшно!

Подумать только – вся его семья обожала ее, на работе коллеги общались с ней лучше, чем с самим Сергеем, она носила ему тортики на корпоративы, его галстуки в химчистку, дома готовила первое-второе-третье-компот, а он влюбился в какую-то питерскую поэтэсску с довольно посредственными стихами, похожую на моль, и каждые выходные, тайком от Маринули, летал из Мурманска в Питер на ее концерты! Когда Марина узнала об этом и прочла всю его переписку с последовательницей Цветаевой, ей поплохело – но я нередко вырывала ее из угнетенного состояния.

– Да Марина, успокойся, ты почитай ее стихи! Зина, ну *б твою мать, что это за поэзия-то такая? Погоди реветь, цитата: «Петя читает альманах, он бледен и лыс, его шнурки ползут в дырки…» – Маринэ, тут нет ни одной рифмы, да она еще и лесбиянка к тому же! Серега ваще плох…

Марина начинала смеяться сквозь слезы, размазывая сопли по лицу, а я придумывала еще кучу смешных обзывательств для той несчастной питерской бездарности. А Сережа…

Нет, каков шельмец!

Впрочем, Бог ему судья. Теперь он живет возле Таврического сада, в крошечной съемной комнатушке, совершенно одинокий – бывший подающий надежды преуспевающий банкир! Любимец семьи! А Маринуля нередко звонит ему до сих пор и думает, как бы выслать «бедному Сереженьке» хоть немного денег! Поистине – золотое сердце!