Вячеслав Мунистер - Закат полуночного солнца

– А на второй вопрос ответить не могу, ибо не имею ни права, ни чести, ни совести, высказывать предчувствия неблагоприятного исхода, тогда, когда он поразил головы всех, и это не является болезнью, или следствием скудоумия людского, а отражает тот самый трезвый реализм, который надоел кормить нас своей печалью и поить горькими слезами. На сим прошу отклоняться.

Сообщество благочестивых на этом не прекратило свое общение, дискуссия продолжилась с большим запалом. Тот вечер незаметно перерос в ночь. Лишь утром гости покинули резиденцию милейшего профессора. Позади была, пожалуй, сама активная ночная дуэль взглядов. Но стороны сошлись на том, что не имеет никакого смысла оставаться здесь и дня, если в него зайдут большевики. Скорей не «если», а «когда». Вот так вот будет точнее.

Правда, доказали это, и довели до светлых умов человечества не фразы великие, а разбитые фужеры и еще какая-то посуда, в небольшой, молниеносной стычке между штабс-капитаном и ветераном Русско-Японской, который был очень недоволен тем, как восхваляли помощь «партнеров», на которых он точил зуб вот уже почти двадцать лет и был даже схвачен на улицах Хабаровска прошлой зимой, где с ним и была проведена определенного характера беседа с каким-то человеком, прекрасно владеющим русским языком, но имеющего черты лица, схожие на человека восточного.

Самого же зачинщика звали Яковом Яковлевичем Собеским. В это время светало уже достаточно поздно, поэтому гости мирно дремали остаток времени, находясь в схожих на ротанговые, плетенные кресла, который был равен примерно двум часам – с трех часов утра до пяти. Так как усталость переборола желание о чем-то говорить.

Хотя небольшое оживление появилось после небольшого монолога Самуила Елкановича Левинштейна – человека интереснейшего склада мышления, постоянно подбадривающего не самую веселую

«коллегию», который решил таким образом успокоить всех.

Самуил Елканович за несколько минут до наступления третьего часа нового дня, как только перестали трещать «свиристели» и все общение стало сходить на нет, бодро, как для человека семидесяти лет отроду, хотя точный возраст он не называл, ссылаясь на очередную шутку-прибаутку, взошел на сцену, и с тенором конферансье решил поведать очередную историю полуспящим гостям, с стремлением опередить бой курантов противнейших часов:

– Мне нестерпимо хочется есть, пить, спать и конечно же разговаривать о литературе, то есть ничего не делать и в то же время чувствовать себя порядочным человеком, прям как всеми известный нам Антоша. Конечно же шучу, наелся я вдоволь, а вот о литературе говорить конечно сейчас нельзя. Понимаю. Но позвольте мне рассказать мне только что вытянутую из изумрудной шкатулки сознания старую историю, которой было место быть аж в том веке, когда ваш покорный слуга еще носил епитрахиль и дружил с одним одесситом, который и поведал мне эту простенькую, как-то снадобье на столе у моей горничной, историю: Времена прошлые, какой-то вокзал, перрон, идет доктор и маленький мальчик. Между ними завязывается небольшой диалог, в ходе которого малыш говорит следующее: Мой дедушка ищет закладки в Торе. На что доктор с угрюмым выражением лица неспешно отвечает с некоторой долей презрения: Он морфинист? – Нет, он раввин – отвечает мальчик.

Незатейливая история, тем не менее, получает неплохую реакцию со стороны гостей и на небольшой промежуток времени общение продолжается вновь, но вновь стихает, засыпает…

Лишь один пылкий, схожий на взгляд дивной росомахи, не подавал сигналов о сонливости и усталости. Это был завсегдатай всех встреч, доктор Генрих Вячеславович Бзежинский. Человек сравнительно молодой по внешности своей, в весьма сером и неприметном, даже в сравнении с простым людом, одеянии, схожий скорей на штабную крысу, напоминающего Гоголевского Башмачкина.

Хотя можно было поспорить о его материальном достатке, но он казался, если не абсолютным, но точно выраженным скрягой, по крайней мере, в плане своей одежды, либо же человеком, не ставящим первоочередным блистание роскошными пальтишками, в столь неблагополучное время.

Он высказывал свое мнение весьма редко, чаще он был наблюдателем, статистом, который редко отводил свое внимание от своего милейшего блокнотища, оплетенного чистошерстяной ворсованной тканью. Человек этот характеризовался высокой наблюдательностью, несмотря на то, что весьма приличное время тратил на то, чтоб очистить тряпочкой, которую он так педантично доставал из кармана брюк, стеклышки своего пенсне.