Алексей Жак - Мой дом. Рассказы

Говорят, у него есть дочка, живет где-то на Севере. Севере города. Не полюс, конечно, но далековато все же будет. Приезжала, наверное, раза два за все время, пока его знаю, а это шесть пятилеток по-старому счету будет. Можно, Байконур за такой срок построить, и «Мир» на луну запустить.

Слышал однажды, как кричал он по громкоговорящей связи, по спикеру телефона, ей:

– Не дождетесь, не надейтесь.

Смерти, наверное, обещал избежать. Зарекся жить вечно, как индус-йог. Мантры там разные, эйфория, прострация, медитация, отключка полнейшая, анабиоз, спячка по-нашему. И действительно, замолчал на какое-то, продолжительное время. Даже всхлипывать перестал. Я подумал тогда грешным делом, не помер ли часом? Но все обошлось. Понял я, когда услышал, наконец, неделю спустя звук спущенной воды в унитаз.

– Жив, доходяга, – сказал я себе, – теперь долго жить будет, раз кризис миновал. Это как в девяностые: раз выжил, то остальные года только в кайф покажутся. Раз ширанулся, больно было, когда иголка кольнула, капелька крови выступила, а потом ничего, весело и мысли всякие разные о красоте мира, о его правильном устройстве, о земной беспредельности и райских яблочках.

Да, у нас под окном яблони посадили. Много яблок в августе – ешь, не хочу. Сами падают оземь, если никто их не пробует. А в мае всё вокруг облито белым цветом, точно снег выпал летом, загадочно и сказочно, как в детстве на утреннике. Это яблони цветут, соцветия у них такие нежные и мягкие, лепестки ссыпаются с пальцев, если их сжать и растереть – хочется потрогать, пощупать всё своими руками, прикоснуться к красивому, не всё с дерьмом дело иметь. Возись с ним, когда кругом такая прелесть первозданная. Поневоле вспомнишь о рае в шалаше. И на кой черт, скажите на милость, мне думать о каком-то сатрапе, когда на душе у меня птички поют. Мараться и марать душу не хочу.

Хотя вру, конечно, как всегда. Знаю я его, и руки об него не побоялся бы замарать, коли придись случаю встретиться на узкой тропке, или на поле брани в рукопашном бою или под свист пуль. Всадил бы я ему пульку, свинчатку, вколол бы в жирную спину, чтобы пискнул он, как от пчелиного, а не комариного укуса. Обернулся бы он ко мне тогда и прошептал кровавыми губами, пролепетав слова извинений, мольбу о прощении и пощаде. А я его не простил бы.

Не из-за того, что я жестокий, просто не люблю я изуверов, которые не чтят родителей, мать свою родную, выкормившую его своей грудью, давшей ему жизнь, которую он так недорого ценит, или наоборот ценит очень высоко, до того, что забыл обо всех и обо всем на свете, кроме себя. Вот, и меня не берет в счет, когда стучу я ему снизу в потолок шваброй, чтобы утихомирить, чтобы напомнить о себе. Чтобы этот идиот, этот боров, откормившийся за семь десятков лет молоком и диетическим питанием – не пьет ведь, гад, и ведет трезвый образ жизни, как порядочный, хотя последний из последних тварей на свете, – вспомнил о ком-нибудь еще, кроме себя.

А ненавидеть я его стал с того момента, когда впервые услышал – слышимость у нас показательно-роскошная, хоть на конкурс выставляй – как он поливал мать отборным матом. Я так не умел выражаться, хотя признаюсь, не одуванчик по этой части. Она и умерла, по-моему, из-за этого. Ведь могло такое случиться, я вас спрашиваю, ведь умирают люди от того, что кто-нибудь, даже незнакомый, а не сын родной, скажет что-то злое, задевающее, больное, обидное. К тому же, сердце до такой степени истрепанное, что невмоготу терпеть вспыхнувшую резь.

Вот, и старуха, которой было, небось, как ему сейчас, семь десятин лет, вспохватилась вдруг, подсела от внезапной боли (как будто боль эта была такой уж нежданной, все-таки столько прожила с ним и натерпелась от него). Подсела и больше не поднялась. Никогда. Был человек и не стало человека.

С тех пор слышал я сверху только звуки и шаги мужчины, женские умерли, исчезли, будто их и не было. И маты прекратились. Тишь да блажь, да божья благодать. Мирно, спокойно. Всё, как у людей. Вот так-то, братцы и сестры. Такая хрень на земле творится, и как тут, скажите, смолчать, не закричать. Благим матом. Не срамным и не ругательным, а очищающим, оздоровительным, как процедуры в перинатальном центре.

Я хоккей, вообще-то, не очень. Так изредка выхожу во двор клюшкой по льду повошкать. А что? Ребятам нравится, значит, и для меня сойдет. Хоккей – это коллективная игра. Думаю, тут спорить со мной никто не станет, да и бесполезное это занятие, все равно я буду прав, как всегда. Жмурюсь от самодовольства, какой я молодец, но это так для пристрастки… для острастки… для… в общем, не знаю, для чего… иногда такое скажу, у самого дух захватывает: до чего я умный, и на остроты находчивый.