Генрих Небольсин - Лоскутное одеяло (сборник)

Как-то было обидно – этот двуязычный человек ругал меня на непонятном диалекте. Я стал искать адекватный ответ, и он был найден: «киш мир ин тухес» – злобно прорычал я знакомое с детства идишское ругательство.

Наступила тишина. Даже каракалпак Абдурахманов (вот! вспомнил его фамилию) посмотрел на меня без злобы. Руки дедушек на моих плечах – разжались.

– Это ты на каком? – кто-то спросил меня.

– На моём родном, на еврейском, – объяснил я, поправляя форму…

Самое удивительное, что этот же самый Абдурахманов скоро стал мне объяснять то, что в своё время недообъяснили родители. «Ты не русский, – внушал он мне. – Ты как мы – нацмен…» Я улыбался, кивал и пытался избавиться от него, со всем возможным уважением к его сроку службы. Держался я всё одно с нашей горе-компанией русских… состоящей из одного еврея и двух ростовских казаков.

Закончились его «политинформации» очень скоро. Как-то, желая, видимо, расширить кругозор, Абдурахманов спросил меня, как на моём языке будет… (какое-то слово, не помню, что он спросил). Я ответил, что не знаю. Абдурахманов посмотрел на меня как на дохлую мышь.

– Ты не знаешь своего языка?

– Нет, – признался я.

Лицо Абдурахманова скривилось так, как будто его через секунду вырвет.

– Какой ты еврей! – скаля зубы, прошипел он.

Вот-вот. В последнее время я и сам часто об этом думаю…

Когда я служил год, к нам из учебки привезли молоденького младшего сержанта… Знаете, бывают такие… Они говорят так, как будто пишут книгу. «…Я вышел из тёмной, поросшей паутиной каптёрки и, размышляя о предстоящих делах, смутно воображал график дежурств на сегодня». Как-то так он выражался.

Его назначили командиром моего отделения, и уже через неделю я вынужден был согласиться со старшиной, что все неприятности в армии из-за «культурных».

Любая вечерняя поверка перерастала в долгие, экзистенциальные размышления о судьбах мира и месте в нём нашего отделения. Когда рядом не было ротного – мы просто, надавав ему «щелбанов», расходились по кроватям. Но если стоял кто-то из командиров… Приходилось терпеть. Кроме этого, по гражданской профессии он был фотографом. В перерывах увивался за мной, объясняя сложности построения кадра и установки света. Я, в отличие от остальных, давал ему десять минут, не посылая сразу. Короче, между разговорами об экспозиции и диафрагме – он решил, что мы лучшие друзья, а я с удивлением обнаружил, что ненавижу этих «долбаных интеллигентов».

Однажды, когда я шёл в столовую, меня нагнал мой новый друг. Взял за локоть и потащил к КПП. Оказывается, приехали его родители, и он решил их со мной познакомить. Родители оказались сельскими, простыми людьми, что было для меня неожиданно. Мой друг принял у отца сумку. «Можешь поставить у себя? До вечера», – и заговорщически подмигнул.

У меня – это значит в кинобудке. По выходным я крутил фильмы для нашей роты, и, естественно, у меня был ключ. Можете себе представить, какие посиделки там устраивались и как я потом проветривал помещение, чтобы не пахло перегаром.

Ну, сказано – сделано. Я понял намёк друга и чёрным ходом притащил его сумку к себе. Нёс аккуратно, потому что в сумке цокали бутылки. Спрятав их за проекторами, я уже собирался уходить, но вдруг захотелось взбодрить себя. Тем более что друг, передавая сумку, разрешил открыть и угоститься. Я нащупал овсяное печенье и вытащил литровую бутылку с мутной жидкостью, закупоренную бумагой. Надкусил печенье и сделал первый колымский глоток…

Никогда ещё я не пил такой отвратительной самогонки.

Минут через пять прибежал друг.

Я говорю:

– Ну и самогонку твои родители передали – пить нельзя.

– Какая самогонка? – говорит. – Нет там никакой самогонки.

– Ты же говорил, угощайся, – не понял я.

– Родители много чего привезли: колбасы, печенье… Вот я и сказал…

– А подмигивал чего? – совсем уже растерялся я.

И тут мой радостный друг вытащил из сумки уже знакомую мне бутылку.

– Это проявитель, – заговорщически прошептал он. – Сегодня вечером будем проявлять плёнки.

Когда в 2007 году я приехал погостить в Одессу, про одного нашего общего приятеля мне сказали: «Он уже не тот».

– Что, – говорю, – не дописал докторскую по психологии? Не стал новым Юнгом?

– В общем, сам увидишь, – сказали мне.