Марта Шарлай - Лени Фэнгер из Небельфельда

Пять лет назад новое обстоятельство сломало традицию, вырвало из рук фрау Фэнгер многолетнее счастье радостного предчувствия, трепетного ожидания и веры, которые не могли не оправдаться.

Лени выглядывала по обычаю поминутно в окно, а фрау Фэнгер из кухни спрашивала: «Ну что, не идёт ещё?» И Лени отвечала: «Ну что ты, мама, сейчас только поезд подъехал», – и кусала ногти, не замечая того, теребя занавеску, делала круг по квартире и снова выглядывала, потом входила в комнату Леона посмотреть, не оставила ли она случаем какой-нибудь улики о себе здесь, и отряхнуть от невидимой пыли приготовленный для Леона воскресный костюм. Когда всё это было проделано бог знает сколько раз и когда вопрос фрау Фэнгер прозвучал уже не дважды и не трижды, Лени наконец вскрикивает: «Идёт!» – сбегает по ступеням во двор, едва не сбивает Леона с ног.

Но тогда вместо самого Леона – телефонный звонок. Мама на глазах превращается в Лотову жену – белеет, окаменевает, остаётся безмолвная, и глаза её лишаются живого огня. Сердце Лени срывается – падает в пропасть, в которую она даже не успевает заглянуть. Лени не спрашивает, что случилось: не было другого ответа, кроме – Леон . Но она смотрит в побелевшее лицо матери: мама? И та, не своей рукой поправляя седую причёску: «Я не очень поняла… Они говорят, поезд…»

А потом мучительная дорога; такси то застревает в потоке машин, то у колеса спускает шину; шофёр любезно просит пересесть в другое такси, не беря совсем платы. «Извините, фрау, неловко вышло». Но, к счастью, до больницы уже недалеко; Лени и фрау Фэнгер садятся в автобус. Едут бессловесные.

В кабинете врача, когда сообщают эту весть, Анне Фэнгер падает замертво, и ей вводят какое-то лекарство. Врач поправляет очки, смотрит на Лени: «Не было никакого шанса, фрёйлейн. Если вас это утешит, он не успел ничего осознать. Пару часов был в коме, никакой боли уже не чувствовал. В сознание не приходил». – «Нас это не утешит, – отвечает Лени. – Но это, конечно, хорошо для брата. Перелететь отсюда прямиком туда, не поняв что к чему… Не раздумывая над тем, что оставляет и что приобретёт. Это хорошо, не правда ли, доктор?»

Врач из тирады Лени делает свои выводы: «Вероятно, вам следует принять успокоительное, фрёйлейн?» – «Думаете, поможет?» Врач собирается ответить, она опережает его: «Надолго? И какая доза подойдёт по крайней мере на десять лет вперёд? Или хотя бы на пять?»

Фрау Фэнгер оставляют в больнице до завтра – Лени опасается за её сердце. А ещё той атмосферы, которая ждёт женщин, вернись они сегодня домой вдвоём. Что говорить? Что делать? Лени боится маминых слёз, маминого горя. Наконец, стен: они сгущают тягостное молчание и отражают каждый надрывный звук.

Лени бредёт по улицам – нужно как-то убить время. Мысли одолевают, заверчивают, кружат, утяжеляют шаг, затягивают сугробами, или зыбучими песками, или болотами… Но Лени стойкая. Она не боится мыслей. Только одна сейчас противно грызёт – Леона нет . Это неверно. Нет равно нулю. Нет – никогда не было, не существовало. Это ложь. Леон был: тридцать три года подряд, и двадцать лет Лени тому свидетель, каждый день, и вчера, и даже ещё сегодня… Сегодня? Когда его нашли?.. Он существовал, и он останется с ней. И сегодня, и завтра, и столько, сколько она будет жить. Но каждый день – без его взгляда, без его объятия, без его голоса… Это невыносимо. Даже без возможности ожидания?.. Ещё чего! Она, Лени, будет ждать. Как всегда делала. Начиная с нынешнего дня – сядет у окна, прилипнет к нему и будет ждать…

Хорошо, что нет никакой невесты, – думает Лени. – Это только моё горе. Мамино и моё. Это только моё ожидание. Мои сны. Ничьи больше. Леон, ты слышишь? Ты – моя гора, к которой я взбираюсь, к которой я отныне устремлена.

Но завтра-послезавтра мама вернётся домой. Что делать?.. Страшнее, чем носить своё горе, – поддерживать чужое. Даже и самого близкого – чужое, не твоё.

Для фрау Фэнгер это уже вторая серьёзная потеря. Вторая потеря, скорее всего, значительно сократившая её век. И теперь Лени не отвязаться от мысли: сколько ещё у мамы времени? И главное – успеть выразить всю любовь, всю преданность, всю заботу. И Лени знает наверняка – не сможет. Из кожи вон вылезет – не сможет. Мама, мама, мама, мамочка!

Скажи мне, Леон, как ты поступал с мамой, когда сердце нашего отца не вынесло какого-то особенно тяжёлого научного переживания?..

Леон был с Михаэлем Фэнгером в госпитале, пока тот окончательно не расстался с учёным, семейным и всем остальным миром.