Виктор Девера - Храм любви. Книга 3. Шаг в бездну

– Ты как со мной разговариваешь? Так можешь с кем угодно говорить, но только не с мужем, от такого общения все половые чакры совсем засохнут. Я не прощаю проявление неуважения к себе и заставлю себя уважать, – подошел к открытому окну и, выбросив полотенце на дорогу, спросил ее: – Что еще постирать? Пока есть настроение, постираю.

– Ненавижу! – выдавила она из себя и заплакала в бессилии.

– Ты плебей, – сказала она как-то в разговоре ему.

– А ты кто тогда? – поинтересовался, в свою очередь, он.

– Я знатных кровей, и это я в себе чувствую.

– Ты простой преподаватель на уровне бездарного инженера. Что ты о себе возомнила? – возмутился он. – Такие, как я, творят, а такие, как ты, только наслаждаются их плодами. Я руководил отделами, цехами предприятий и подразделениями военных. Предо мной командиры подразделений стояли на цыпочках. Я кормлю и одеваю тебя, брошу и станешь просить милостыню, потому что твоей заработной платы не хватит тебе даже на проезд в метро. Ты не умеешь любить в малом, а значит и большого не найдешь, да и последнее потерять можешь.

Естественными стали задержки и отлучки его из дома. Как-то он пришел слишком поздно и ключом не смог открыть дверь. Стал стучать, а в ответ услышал:

– Где был, туда и иди.

– Если ты сейчас не откроешь дверь, я на счет «десять» ее вышибу, – сказал он и стал считать.

Дверь открылась, и больше никогда она ему условий не ставила. Смирившись со всем, она теперь уже боялась потерять его как кормильца и старалась только сохранить отца для детей. Был ли у нее другой мужчина, он уже понять не мог, да и потерял к этому интерес. Он плыл по течению, и это ему было безразлично. Правильно или неправильно он жил? Скорее нет, чем да, но что-то менять в его возрасте и начинать все сначала было уже поздно. Он понимал, что начинать свою жизнь снова у него не хватит больше сил. Дети заканчивали только школу, а возраст уже за пятьдесят, и бросить свой крест ему не позволяла отцовская совесть с ответственностью за судьбы детей. Однако когда сын стал довольно большим мальчиком, он заметил, что ведет себя все так же, как малыш. Тогда понял, что постоянное нахождение детей у материнской юбки с ее опекой для него обернулось трагедией. Все началось с того, что сын объяснился в любви к матери. Было ли меж ними что-то интимное, он не видел, да и предположить не мог и думать не хотел, но какое-то чувство ущемленности в сознании осталось. Скорее, так отражалось залюбленное материнское воспитание. Это предчувствие его еще больше отдалило от сына и от семьи вообще. Он почувствовал, что как будто стал чужим. Жизнь потеряла смысл. Семья практически распалась, и он порой не знал, что делать и куда девать самого себя.

В этих размышлениях и воспоминаниях он провел всю ночь, не сомкнув глаз от внутреннего возбужденного состояния.

Перебирая свои бумаги, неожиданно заметил, что со стола исчезла его кассета дневника, в которой время от времени делал записи о своих коммерческих операциях, так, для памяти и своей истории. Подумав, что куда-то засунул и найдется позже, искать не стал.

Магнитофон, бесконечно крутивший на автомате ее кассету то с одной, то с другой стороны, так и остался невыключенным, а под утро он, наконец, заснул.

Проснулся он от настойчивого стука в дверь. Открыв ее, он увидел стоящую перед ним Надежду.

– Слушаешь мою некачественную кассету, которую я хочу переписывать?

– Да, и не вижу недостатков.

– Есть, есть. Я за ней и пришла и уж минут пять стучу. Слышу музыку, а никто не открывает.

Он с большой радостью подхватил ее на руки и, занеся в комнату, посадил на диван.

– Как я рад, что ты пришла.

– Мне приснился кошмарный сон, – ответила она. – В этом сне я родила девочку, а она такая веселая и смеется. Я ее спрашиваю: «Ты что смеешься, как будто из ада в рай попала?»

А она мне и отвечает:

– А как же мне не смеяться? Я же тебя надула, ты ж рожать не хотела, а я все равно свою песню спела. Ты меня таблетками травила? Травила! А я их все собирала и раствориться им не дала.

Разжимает кулачок и все таблетки на пол высыпает, с кровати спрыгивает и, ножками топая по ним, хохочет и хохочет.

– Твоя сексуальная сущность всегда охотилась за мужской, а меня и моих сестренок в яичниках она ненавидела. Эта страсть тебе подарена богом была только для того, чтоб ты нас любила, а ты все наоборот старалась сделать. Потому и себя, и нас, и природу тела своего таблетками губила.

Далее страшно мрачную картину моей утробы представила в виде откровенного гарема мужиков. В ней они, как тысячи сперматозоидов, рвутся к моей яйцеклетке, а она, как принцесса, почивает на ложе в моих яичниках, наслаждается своим созреванием, как виноград на солнышке.