Александр Фуфлыгин: Ангелы над Израилем. Повесть

Что-то еще говорил папа, про фанфаронов, про манны небесные, которые падают с Египетских небес и их можно кушать: не расслушала Ксюша, думая о несправедливости судьбы, распорядившейся набросать по миру пирамиды, будто ничего интересней в мире – нету. Но пока Ксюша, задумавшись, маялась, Настя ловким бесом – к приоткрытой двери, острым ухом – к щелочке: все высмотрела, все подслушала, тем же ловким, босоногим бесом – обратно в постельку, к себе, на второй ярус, и оттуда свесившись:

– Слышала, Ксюша: мы едем в Египет.

– Ипет…

– Там будем все вместе смотреть пирамиды.

– У меня есть пирамиды, – хнычет расстроенная Ксюша, – я не хочу их больше смотреть.

– У тебя игрушечные пирамиды, – объясняет Настя, – а там – настоящие.

– У меня тоже настоящие, – совсем уж расхныкалась Ксюша.

– В тех пирамидах похоронены фараоны, – заключает Настя.

Теперь Ксюше: мешают спать пирамиды и фараоны; она – вконец запуталась; ей видится фараон, стиснутый, как штырек, разноцветными кольцами пирамиды; он видится ей – златокудрый, тощенький, болезненно-бледный; он кричит истошно, сдавленный со всех сторон змеиными кольцами: и было Ксюше жалко его, и глаза его страшно горели в комнатном сумраке, и встала Ксюша, и босыми ножками – в кухню, в свет, нырком – маме на грудь.

– Что такое?

– Что случилось?

– Не хочу я в Ипет, – горько плачет Ксюша, тут же на маминых руках уносясь обратно в постель, – потому что боюсь фараонов.

– Не бойся их, – отвечает мама, смеясь, – все они умерли давным-давно, и остался от них один песок.

– И ничего больше не осталось, кроме песочка? – с надеждой спрашивает Ксюша.

– Совсем ничего, – шепчет мама.

С мягким касаньем маминых губ – приходит к Ксюше сон; даже в нем она чувствует тепло маминых касаний. Ей снился теперь берег моря, и был он – странным, совсем не таким, как все вокруг о нем рассказывали. Было море – ровным и гладким, сделанным из такого высокостойкого стекла, что по нему можно было скользить безбоязненно ножками, и ножки – легко скользили бы по нему, ведь на них обуты – ботиночки и коньки. Нет тебе – прибрежного песка, а берег выстелен – ковром, в мягкой его, стелящейся розовости, можно было бы вываляться вволю, если не сумеешь справиться с головокруженьем скорости, с воздушностью спортивного скольжения, с отточенными, хотя и только что выдуманными, пируэтами, с классически слаженными сложеньями рук.

Так – в ритме танца – потекла Ксюшина ночь.

Катавасия

Ночью – телефонный звонок. Ночные звонки – особенно звонки, и особенно острорежущи их голоса. В темноте мама босоного добирается, берет трубку: и со счастливым возгласом ее немедленно вспыхивает день-деньской, и солнца зажигаются – в каждой комнате, в коридоре – солнце, и солнце – в кухне, точно маме – обязательно нужен свет, чтобы разговаривать по телефону.

Настя, немного протяжно поныв, меняет позу: нет, свет электрических солнц добирается до нее всюду: отражаясь от стен, просачиваясь – в щель от приоткрытой двери. Настю мучают противоречия: она страшится кромешных темнот, но острый глаз электрической лампочки – также мучит ее. Она – не пытается забраться под одеяло: там душно, и там всегда сидит кто-то, не страшный, но нестерпимо жаркий, и свиристит носом, и дышит громко, и возится, и щекотится.

Мама – возбужденно тараторит в трубку, даже приплясывает от нетерпения: так ей хочется рассказать все побыстрее, но быстрее – она не может. Папа – поднятым в спячку медведем, брякаясь голенями и боками обо все подряд, шипя сквозь зубы, на чем свет стоит, ворча, подымается и тащится к телефону, настойчиво призываемый мамой к трубке, но в трубку уже говорит – бодрячком, словно проснулся, пока шел. Теперь уже между родителями – настоящая борьба: толкаются, возятся, хитрым бесом папа звучно щекочет маму, завладевая трубкой.

Звонит мамина сестра – тетя Лена; звонит – из Израиля, из страны вечной путаницы, из такого далека, куда лететь – на крыльях, и куда совсем нету – пешего ходу. Звонить из Израиля лучше всего – ночью: дешевле, сказала тетя Лена; ночи в Израиле – дешевле и оттого ночами там никто не спит, а все – разговаривают по телефонам, экономя – будят семьи и целые страны. Тем оправдывается мамино полночное возбужденье: с тетей Леной они не виделись – год, а папе – какая разница, какой повод, чтобы дурачиться? Он дурачился, бывало – и без повода, а сейчас такой хороший повод – звонит тетя Лена из Израиля. И папа – дурачится вволю. Врывается к детям в комнату, растопыривается в светлом проеме (лица у него – нет, темно – вместо лица), и говорит восклицательно, невзирая на мамины предостережения: «Подъем, дети!» Да дети уже давно отпустили на волю свои дремоты и сны, им только дай сигнал повосклицательней, как они тут как тут: Настя – ловким скоком вниз, с верхнего яруса, Ксюша – заведенной юлою вместе с одеялом, чтобы не упустить тепло.