Андрей А. Сорокин - «А дом наш и всех, живущих в нем, сохрани…». Роман

Это Троха Пустовалов сбил его с панталыку, любитель женских прелестей с детства. Мигель пришёл как-то раз в общину поиграть с местными пацанами. К вечеру уже расходиться собрались, тут и начал Троха всех подбивать в баню залезть. «Вы бы видели какие титьки у Матрёны Федосеевой! Вы таких титек сроду не видели!» – кричал Троха.

Казаки построили себе на хуторе что—то вроде общественной бани, а рядом чулан для хозяйственных принадлежностей. Если на крышу чулана залезть, то в маленькое окошко можно всё разглядеть. Этот маршрут Троха, видно, хорошо знал. Он так смачно рассказывал про эту красоту, что пацаны решили залезть, своими глазами посмотреть. Тем более, что тогда была суббота, а казачьи девушки в общине банный день не пропускали. Полезли всей компанией, человек пять. Сквозь маленькое окошко видно разве что густой пар, толкая друг друга на пятачке, чуть крышу тогда не проломили. А от того, что шушукались да гоготали, их, конечно, заметили. Пока дядька Митя лестницу к чулану приставлял – пацанов как ветром сдуло. Всем тогда попало так, что потом казачата две недели садиться не могли, а вот Мишку – Мигеля пронесло. Они—то с дедом с общинниками не жили. Казачата оказались молодцами – Мишку никто не сдал. Но он всё равно себе местам не находил, всё думал, что же на исповеди отцу Стефану расскажет? Признался только деду. А тот улыбнулся, да быстро в бороде улыбку спрятал. «Ты, Мишка, больше этой ерундой не занимайся, всему своё время». Больше ему и говорить ничего не надо было. Мигель понимал деда с полуслова. С того дня, кстати, с местными пацанами играл он всё реже.

Дед ему свои тайны тоже рассказывал. Казалось бы, ерундовские вещи: как он украл бабушку из родительского дома, как потом они скитались по всему миру. Как отправляли родителям в Россию открытки из всех стран, где оказывались. Как деда чуть не упекли в тюрьму за бродяжничество в Италии, как он вынес для бабушки пирожное в берлинском кафетерии, не заплатив ни пфеннига. У деда была своя тайна. «Знаешь, что меня спасало во всей моей смутной жизни, Мишка? – спрашивал он Мигеля. – Богу молился. Дурак дураком, а про Бога не забывал. Покаешься, и вроде как на душе легче». Дед, пожалуй, только в разговорах с Мигелем сокрушался, что чего—то в жизни своей не сделал, только Мигель его таким видел. А для всех остальных он был непререкаемым авторитетом, твёрдым, как кремень во всех решениях. За это его вся эмигрантская братия даже побаивалась.

Пока моторка беззвучно неслась вдоль берега, Мигель наслаждался красотами. Всё происходящее казалось ему розыгрышем. Хавьер наверняка давно уже собирался в Барилоче остаться. Спонтанный он был парень, а, если честно, взбалмошный. Мигелю может и не хватало характера, не было в нём ни дедовой решимости, ни твёрдости – но слово своё он держать умел. А обижаться на университетского друга незачем, знал на что шёл. На сто процентов полагаться можно только на себя, да и то, обстоятельства могут измениться в любой момент.

Всё произошло неожиданно. Громкий хлопок! Лодку тряхануло так, что волна перекатилась за борт. Потом снова хлопок, мотор захрипел и заглох. Плеск, брызги, толчок в спину и грохот. Лицо обожгло холодной водой. Уши заложило непонятным гулом. Услышал, как сквозь пелену и шум доносится крик Родригеса: «Беги!», казалось, это глупо, потому что бежать посреди озера было некуда. Вынырнув, он понял, что лодка от берега недалеко, ещё через минуту на берегу оказались люди. Захлёбываясь, он, кажется, успел подумать, что они напоролись на чудовище, которое живёт в озере. Пейзаж вокруг стал резче, краски ярче, свет ослепил глаза. Каждый вдох наполнял лёгкие водой. Потом сильная боль в затылке добавила чёрного в его картину мира.

Дышать было нечем, грудь сдавило. Чья—то рука схватила за плечо, потом потянула за руку. Звуки затягивались в тошнотворную петлю. Едва почувствовав твёрдую землю под ногами, он провалился в пустоту.

В тот день сердце у деда забилось так, как будто, ночной гость спешил с депешей о самом важном. Несмотря на ливень за ночным окном, начал стучать в дверь из последних сил. Такой же стук он слышал однажды в Кейптауне, когда смерть нависла над сыном Женькой. Сейчас самым важным для деда был Мигель. Он точно знал, что в этой земной жизни ничего другого, чем можно было бы дорожить, у него не осталось. Резко открыл глаза – никакого ливня на улице нет и в помине. Теплый ветер, большие звёзды над головой. Община спит, лишь кое—где брешут беспокойные собаки. А Мигель, Мишка—то мой где сейчас? – подумал дед. Молча подошёл к иконе в углу, молча посмотрел в глаза Спаса. Перекрестился и стал ждать. Ему всегда хотелось рассмотреть Христа на этой старой иконе. Каждый раз ловил он себя на мысли, что выражение глаз Его меняется. То Он сурово хмурится, то улыбается, словно говоря деду: «Пётр, ну из чего ты проблему—то делаешь? Перестань беспокоиться! Благословляю тебя!». Сейчас у Спаса на лике читалась озабоченность. Может и он не знал, где Мишку носит? Хотя, нет. Как же Он да не знает—то? Всё он знает. И – в этом сомнений у деда не было – хранит Мигеля. Господи, он ведь пацан еще, ну, что тебе стоит, пощади его, спаси и сохрани. А, чтобы труды Твои зря не пропали, если хочешь, возьми меня. Я уже стар, уставать от жизни начал, если меня захочешь в Царствие Небесное забрать или в ад какой занебесный, забирай, но Мишку моего непутёвого оставь. Пусть ещё сделает всё, что задумал. Дед молился до третьих общинных петухов. Слышал, как самые ранние прокричали, полуночники. Знал, что от этих первых петухов никакого толку нет. Смотрел в глаза Образа и тихо шептал молитвы, какие знал.