Геннадий Мещеряков - Из двух тысячелетий. Проза и стихи, принесенные ветром Заволжья

– Не очень, она закаленная, тоже спецкурьером была.

– Была?

– Сейчас, как рассуждает Абрам Ибрагимович, ограничена в передвижениях и не влияет на процессы.

– Я плохо врубаюсь, если она спецкурьер, зачем пересекать границу нелегально, долго оформить необходимые документы? Диссертации изготавливают. Папин знакомый стал доктором наук сразу после избрания его депутатом, кстати, философских наук. Тоже мыслит неадекватно. Уехал на Чукотку, и пошел в рост, написав диссертацию о влиянии северного сияния на мироощущение жителей стойбищ. Доказал, что в метель, когда нет сияния, чукчи пьют водку в два с половиной раза больше, возрастает поэтому смертность. Чтобы не допустить этого, надо разгонять облака. Все логично.

– Мама, Чук, тоже на Чукотке, если и пишет диссертацию, то о выращивании на крайнем Севере конопли.

– Она по профессии биолог?

– Не стать тебе, Чук, философом, действительно, не врубаешься, за колючкой она, так как была наркокурьером.

– И отец?

– Вся семья.

– Значит, и ты?

– Вот о себе я бы так не сказал: было дело до знакомства с Абрамом Ибрагимовичем, распространял в вашей частной школе наркоту, теперь нет, считаю такую необходимость случайной.

– Интересно, а чем занимается твой Ибрагимович?

– По утрам он собирает бутылки в парке отдыха, иногда находит там забытые вещи, выроненные документы, которые всегда возвращает, за мзду, конечно, так как каждая услуга, по его мнению, должна оплачиваться.

– Так, Ибрагимович бомж?

– Наконец-то врубился, обитаем мы с ним в подвале в отдельной секции.

– Как я ошибся, думал, друга нашел, который не как все…

– А собственное мнение, Чук? Разве этого мало. Я сын вора в законе, а ты – законного вора, обворовавшего страну. Прощай, Чук, с тобой неинтересно, не станешь ты философом никогда. А мог бы.

Картина первая

Сидят трое на сломанной скамейке у подъезда с перекошенной дверью. На одном – майка с заплаткой, на другом – рубашка с оторванным рукавом, на третьем – шорты из обрезанных штанов. У всех на ногах белые тапочки…

Подъезжает к подъезду роллс-ройс, выходят двое бугаев и толстый человек, одетый с иголочки.

– Где жильцы этого дома Петров, Сидоров, Иванов? – спрашивает толстый.

– Это мы, – отвечают трое.

– Три месяца не платите долги, я владелец дома, давайте, ребята.

Бугаи начинают избивать троих.

Первый кричит:

– За что?

Второй:

– Сам обманул нас.

Третий:

– И жен забрал.

– Чубайс виноват, он надоумил скупать ваучеры, – отвечает толстяк.

– Чубайс виноват, а бьют нас, – вопит первый.

– Хотя бы жен вернули, – добавляет второй.

Толстый хохочет: Так мы вам искусственных баб дали, правда, пользованных.

– Они и кашу-то не могут сварить, – жалуется третий.

– Это что же, на пшено есть деньги, а на оплату квартиры нет? Добавьте им, ребята, – злится толстый так, что дрожит живот.

– Не бейте, каша у нас не из пшена, а из отходов проса, – снова кричит первый.

– Мешок принесли, – добавляет второй.

– С птичьей фермы, брошенной, – уточняет третий.

Один из бугаев обращается к толстому:

– Иван Гаврилыч, возможно, и правда отходы: орут, а изо рта несет, как из параши.

– Не верь им, Клин, с проса не просили бы вернуть своих баб. А, собственно, почему не вернуть, надоели.

– Болтушки, даже малыми язычками шепелявят, – острит Клин.

Раздается не крик, а визг:

– Иван Гаврилыч, помилуйте, не возвращайте мне бабу, сбегу, не хочу спать под кроватью. С неживой лучше, она всем довольна. А моя, не успеешь лечь, тянет руку под кровать: а ну, иди сюда, паршивец.

– Ха-ха-ха, – словно лодочный мотор заработал, так смеялся толстый, – не заплатишь за квартиру, обязательно вернем, ха-ха-ха.

– Я где-нибудь устроюсь, Иван Гаврилыч, хоть сортиры чистить, не возвращайте ее.

– А вам? – обратился толстый к двум другим побитым.

– Нам, Иван Гаврилыч, можете вернуть. Обещаем, что рассчитаемся с долгами, – сказал первый.

– Эко!

– Они у нас работящие, дежурят по вызову, – добавил второй.

Картина вторая

В кресле, обтянутом шкурами последних на Земле леопардов, сидит с кислой миной на лице олигарх.

– Нездоровится, Тихон Елистратович? – спрашивает помощник, готовый, кажется, с радостью отдать шефу оставшиеся годы жизни.

– Подковы еще ломаю, Арсений, рудники не истощились. Кажется, есть все, новая яхта девятый вал режет, собственный лучелет за минуту на Марс доставляет, а драйва нет. Такое состояние человека раньше называли хандрой, прав Сережка Есенин: «есть тоска зеленая в алостях зари…»