Юлия Морозова - Семёновский маньяк

Я не боюсь людей. Наоборот, это они меня боятся. В первые дни я ходил в магазин с утра. Приходил домой и рассматривал себя в зеркале на предмет копыт, хвоста и рожек со свиным пятачком. Ничего. Что же тогда бабки крестятся, увидав меня у дверей магазина? Вроде не инвалид и не ветеран войны, а люди расступаются, пропуская меня без очереди. Меня это бесит. Тётя Света, которая когда-то была маминой подругой, вежлива со мной до тошноты. Мне её даже жалко: другие вольны шарахнуться от меня, обойти за три улицы, а она на работе. Вот и улыбается так, что, наверное, скулы сводит от напряжения, и обращается ко мне, выросшему у неё на руках, на «Вы». Это меня тоже бесит.

А у деда болят ноги. Раньше к нему приходила соцработник, но после моего возвращения позвонила и сообщила, что, раз с ним теперь проживает родственник, то делать это она не обязана. Конечно, в наш дом её теперь под ружьём не загонишь!

На речку тоже стараюсь ходить пораньше, пока никого нет: не хочу пугать детвору, лишать детей главного летнего развлечения. Уже две недели их стращают мной, как Бабайкой. Мне вообще нельзя близко подходить к детям, особенно к девочкам. Я держусь от них подальше. Точнее, держался. До сегодняшнего утра. Кто же знал, что в такую рань какая-то пигалица попрётся купаться на яму?!

Когда я ее вытаскивал, единственное моё желание было – утопиться. Исчезнуть из этого мира, пока тот ад, через который я прошёл два года назад, не втянул меня снова. Два года колонии – это не самое страшное, что я пережил. Там я быстро разобрался, как действовать, чтобы не дать себя в обиду. Это стоило мне нескольких шрамов, переломанных рёбер, двух визитов в карцер, трёх недель в лазарете. Но в итоге я заставил всех со мной считаться.

Самое страшное – это следствие и суд. Я не был готов к этому, я отказывался понимать, почему никто не хочет услышать меня, почему люди не видят очевидных фактов, почему заранее осудили и заклеймили человека, которого знают с детства! Почему безоговорочно поверили в мою злодейскую сущность и ни на минуту не усомнились в словах тех, кто без зазрения совести поливал меня грязью, извращая против меня самые безобидные поступки, о которых я уже и забыл на тот момент? Почему затравили моих родителей, вынудив их уехать из села, в котором мой отец родился, а мать прожила с ним больше двадцати лет? Десятки этих отчаянных «почему» роились тогда в моей голове, доводя меня до исступления.

Сейчас, спустя два года, они вернулись. Только я уже не тот пацан, который наивно верил, что на суде всё откроется и решится по справедливости. Теперь я в справедливость не верю и никому ничего не собираюсь доказывать. Мне никто не нужен, кроме деда. Он оказался крепче моих родителей: он остался здесь и выжил эти два года. Значит, и я выживу. Плевать я хотел на всех. Ненавижу! Подозреваю, что не все в селе считают меня злодеем и боятся, но подойти и заговорить тоже никто до сих пор не решился. Ненавижу их ханжество! Ненавижу их трусость!

Это девчонка на речке – как глоток свежего воздуха. Я не мог поверить, что она меня не боится. Такая дерзкая! С каким любопытством меня разглядывала, думала, что я не замечу. Как отчаянно хамила мне в лицо! Никакого страха в глазах, только гнев и раздражение. Я был так тронут, что даже сплавал за её кроссовками.

А когда выяснил, что она живёт в моём доме, когда она сказала «наша баня» про то, что мы с отцом строили вдвоём всю весну… не могу определить, что я в тот момент почувствовал!

У меня защемило в груди, когда я понял, что сегодня же эта малявка с ужасом узнает, с кем она провела утро у реки, и уже никогда не посмотрит на меня так дерзко, никогда с таким вызовом не пожмет плечами и не повернётся ко мне спиной. И уж тем более не будет больше так игриво покачивать своей аппетитной круглой попкой, зная, что за ней наблюдает знаменитый Семёновский маньяк.

С Арсюшей мы подружились. Несмотря на то, что этот засранец каждое утро будит меня ни свет ни заря, я не смогла перед ним устоять. Он, и правда, красавчик. Каждое утро, перед пробежкой, я взбираюсь на большущую бочку у себя во дворе, чтобы пообщаться с этим похабником. Сначала он взлетает на собачью будку и долго флиртует со мной, красуется радужным оперением и ярко-красным гребешком, косится на меня, закатывает глаза и что-то рассказывает на своём петушином языке. Потом, когда я через забор бросаю ему зёрна и кусочки вчерашнего хлеба, он спускается на землю и с важным видом созывает два десятка своих жён на пиршество. Сам при этом возвышается над суетливыми курами и цыплятами и не клюнет ни крошки. Мужик!