Николай Черкашин - Студеный флот

– Доктор! – гаркнул с мостика командир. – Где твое место?!

Молох вздрогнул. Так кричат собакам: «На место!» Конечно, нервы у командира перенапряжены… Конечно, его докторское место не на пирсе, а в кают-компании, где по боевой тревоге разворачивается КП медицинской службы… Но все же одергивать его, офицера, при матросах – солдафонство.

Корабельный врач сбежал по сходне на корпус, влез в овальную дверцу рубки, обогнув ее с кормы, чтобы не мешать торпедистам, крутившим ручки лебедки, резво поднялся на рулевую площадку, где зиял распахнутый входной люк, похожий на глубокий колодец, разве что стальной и без воды. Над ним на откидной подножке стоял командир. Он возвышался как монумент – величественный, грозный и красивый в своем опасном мужском деле.

«Он прав, – подумал Молох, – я собака. Я хуже собаки. Я подонок…» – и нырнул под нависавшие над рубочной шахтой железные подошвы Командора.

Во втором – жилом аккумуляторном – отсеке Молох как был в заснеженной шинели, так и лег на свою нижнюю койку. Он лежал в полутьме офицерской четырехместки и, прислушиваясь к громыханию матросских сапог, топтавшихся по палубе как раз над ним, взывал к надмирным силам: «Пусть, пусть оборвется трос и торпеда взорвется, пусть взорвутся все торпеды на этом чертовом корабле, пусть меня разнесет в клочья, в дым, если я и в самом деле такая сволочь!»

Но ведь всякий бы, кто узнал, что произошло сейчас в квартире командира, в его спальне, на его ложе, мог бросить Молоху: «Ну и сволочь же ты, док!»

«Но я ни в чем не виноват! Я не хотел этого! Она сама… – умолял Молох небо. – Если я виноват, пусть сейчас же рванет торпеда и весь мир летит к черту!»

После завтрака командир подводной лодки Б-410 капитан 3-го ранга Абатуров заглянул в офицерскую столовую, отыскал глазами своего доктора. Молох перехватил его взгляд и, оставив недопитый чай, тотчас же поднялся из-за стола.

– Док, закончишь завтрак, сбегай ко мне домой, посмотри Катерину. Похоже, у нее ангина начинается, а ей послезавтра в Питер.

С подобными просьбами к лейтенанту медицинской службы не раз обращались семейные офицеры корабля, и он безотказно пользовал жен, детей, а однажды даже овчарку инженера-механика, когда та сломала лапу. Благо все это давало хоть какую-то лечебную практику, поскольку у настоящего подводника, как любил повторять старпом, могут быть только три болезни: перелом ноги, триппер и похмельный синдром.

Молох собрал врачебный чемоданчик и поднялся на Комендантскую сопку, где в сто окон смотрел на Екатерининскую – Катькину – гавань абатуровский дом. Жена командира, столичная штучка, изредка наезжавшая в Северодар, встретила его в белом махровом халате и провела в спальню, завешанную коврами и самодельными чеканками на латунных листах. Молох видел ее лишь дважды – на концерте в Доме офицеров и на вечеринке у старпома, но она приняла его как старого знакомого и сразу же перешла на «ты», хотя у Молоха язык не поворачивался тыкать красивой женщине, к тому же старше его года на три.

– Доктор, нет у меня никакой ангины, – предупредила она с ходу. – Меня другое тревожит. Я боюсь, не меланома ли у меня?

– Меланома? – удивился Молох. Определить злокачественность этой небольшой опухоли-бородавки, «черной смерти», как назвали ее древние греки за неостановимую скоротечность, мог только специалист-онколог.

– Вот, посмотри.

Она развязала пояс и распахнула халат. Ослепительная нагота женского тела ударила доктору в глаза. Но он изо всех сил заставил себя сосредоточиться на черной родинке величиной с кофейное зерно, прилепившейся в правой паховой складке. На минуту профессиональный интерес затмил было взыгравшую кровь. Он – врач, перед ним – пациентка. Пальцы его довольно бесстрастно легли – одно на бедро, головокружительно округлое, гладкое, мягкое, другие погрузились в тугую поросль mons veneris, венериного холмика, и слегка раздвинули складку. То была самая обыкновенная родинка, о чем он и сообщил мнительной пациентке.

– Господи, как ты меня обрадовал! – воскликнула Катерина, запахиваясь не спеша. – Гора с плеч. Я тут чего только не передумала… Идем, я тебя кофейком угощу. С коньячком.

Но у него и без кофе с коньяком сердце колотилось бешено. Черный треугольник женского паха стоял в глазах, точно его выжгли на сетчатке. Дьявольское тавро…

Она разлила грузинский коньяк по крохотным рюмочкам и, не дожидаясь, когда зафырчит, забулькает гейзерная кофеварка, выпили за здоровье очаровательной пациентки. Он так и сказал – моей самой очаровательной пациентки.