Лори Лютер - Крионист

Эд скромно пожимает плечами, сводя эффект всего моего праведного гнева к нулю. В машине вновь играет музыка, не менее дерьмовая, чем до этого, так что я выключаю радио и смотрю на дорогу.

Через какое-то время у нас получается немного ускориться, и минут через десять перед нами вырастает серая девятиэтажка. Впрочем, она не более и не менее серая, чем все остальные дома вокруг неё.

– Так, – говорю я, смотря на навигатор, – вот и наш, впереди.

Эд послушно кивает и на секунду как будто бы успокаивается, но потом тёмные глаза его вновь расширяются, как сушёные грибы шиитаке, попавшие в воду.

– Лука, – спрашивает он, – а что там делать-то надо?

Я приближаюсь к нему, заглядывая ему в лицо.

– Ты ведь должен знать, ты медицинское образование получил, инструкции при приёме на работу читал?

Эд активно кивает вместе с игрушечной собачкой перед лобовым стеклом.

– Да-да, конечно, читал. Просто… я ещё никогда этого не делал.

– Не переживай, Эдик. – Я хлопаю его по плечу. – Никто на амбразуру тебя не кидает. Будешь смотреть и помогать. Просто слушай, что я говорю, и смотри, что я делаю. Без инициатив, и глазами слишком часто не хлопай.

– И тогда мы его спасём?

Я усмехаюсь. Наивность Эда даже забавна. Я вроде как чувствую себя его опекуном.

– Вроде того.

Эд подъезжает к дому и тормозит у единственного подъезда. Мы берём всё необходимое – у каждого в руках оказывается по две поклажи – и звоним в домофон. Нам сразу открывают, мы поднимаемся на второй этаж (какая удача, что так близко), проходим в уже открытую дверь квартиры. Там нас неожиданно и неприятно встречает целая толпа родственников пациента: пара пожилых одинаково выглядящих женщин, один мужчина такого же возраста, весьма сурового вида, и трое молодых парней. Все они еле помещаются в малюсенькой прихожей и комнате, посреди которой стоит кровать с умирающим стариком. Поначалу я вижу только край кровати и ноги пациента. Обзору мешают не только люди, но и внутреннее убранство прихожей – в лучшем случае четыре квадратных метра, заставленных самым банальным хламом: старый шкаф, дверца которого не закрывается и то и дело лупит меня по ноге, свисающие со стен украшения, похожие на бусы, все пыльные и не несущие какой-либо смысловой нагрузки, и большая напольная лампа, занимающая места столько же, сколько и я. В воздухе чувствуются сладкие духи вперемешку с запахом затхлости. Мы с Эдом протискиваемся к пациенту через толпу суетящихся родственников, каждый из которых словно не знает, куда себя деть, и оказываемся в комнате, тоже очень скромных размеров. Старик лежит на кровати и с отсутствующим видом смотрит на потолок. На вид ему лет сто, хотя сложно сказать, где во внешности эта грань между, например, 85 и 105 годами, но мне почему-то кажется, что он ужасно древний. Я беру его за тонкое запястье. Пульс с трудом прощупывается, так что я сразу понимаю, что дело идёт к своему логическому концу. Старик выглядит уже неживым и явно не имеет сил (или желания) реагировать на происходящее и закрывает глаза. Эд стоит рядом со мной, держа в руках свою поклажу, как будто стесняясь поставить на пол. Я опускаю руку старика, когда его родственник, пожилой мужчина, наконец прокашливается и прерывает молчание, показывая рукой на пациента и спрашивая меня угрожающе низким голосом:

– Вы что-нибудь будете делать? Он же умирает! Сделайте, я не знаю, искусственное дыхание или что там обычно вы делаете…

Одна из женщин трогает его за плечо, прося умолкнуть, он неохотно слушается. С ней-то, должно быть, мы и разговаривали. Я не помню её имени, потому что никогда не запоминаю ни лиц, ни имён пациентов и уж тем более их родственников. Бесполезная информация, которая всегда проплывает мимо.

Я ничего не отвечаю мужику, потому что принципиально не мечу бисер перед свиньями. Эдик так и стоит рядом, исподлобья смущённо поглядывая на многочисленную родню. Я тоже бегло окидываю их взглядом – все они, как один, пялятся на умирающего старика, будто пытаясь поймать тот самый момент отхода. Имей я на это право, я бы выгнал их отсюда к чёртовой матери. Из-за них всё это серьёзное мероприятие, таинство в каком-то смысле, превращается в шапито. И это не говоря о том, что никакого «момента» смерти не существует – это всё-таки процесс. Как бы они ни напрягали свои глаза, они не увидят ничего. Для них старик будет просто лежать так же, как и лежит сейчас. Я снова наклоняюсь к нему поближе. Он медленно открывает глаза, а увидев меня, слабо улыбается. Я подмигиваю ему. У нас ещё оставалось немного времени. Я поворачиваюсь к Эду.