Мария Прукс - Прекрасное человеческое существо

Парк Печали и его окрестности – вот и вся территория, где ей позволяли гулять. Особо не развернешься, но оголодавшая по жизни Лиза с радостью забирала и эти крохи. Прекрасно ориентируясь по памяти, она преодолевала десятки широких, как поле, ступеней, проложенных невообразимым узором – тем самым, одобренным комиссией узором, без острых выступов и углов, без скользких поверхностей, на которых можно было бы упасть, без калечащих плоть факторов. Лиза была ограждена от всего плохого – от настоящей жизни в первую очередь.

Она гуляла, пока не проголодалась. Тогда Лиза покинула парк через центральный вход и пересекла дорожную магистраль по воздушному переходу. Минуту спустя она уже сидела внутри плохо освещенной кормовой пристройки и ждала своей законной порции. Тарелки вынесла лента конвейера: густой суп, булочка, соевая котлета, сухофрукты, подслащенная вода – все на подносе. Лиза, стараясь не запачкаться, ела в одиночестве, сидя у окна, как живая куколка в пыльной витрине.

Обед не приносил особого удовольствия вкусовым рецепторам, а атмосфера столовой вовсе не радовала Лизу. Здесь никогда не пахло вкусной едой, да и от вида самой еды слюнки не текли. Гораздо приятней было обедать дома, но Лизе в папочкино отсутствие запрещалось орудовать на кухне, хотя ее руки частенько посещал кулинарный зуд от вида свежих продуктов. Но как только заходил разговор о разделочных ножах, блендерах, кипящих кастрюлях и газовых плитах, никакие ее настойчивые домогательства и мольбы не могли растопить папочкиных сердец.

От скуки Лизины мысли и здесь не бездельничали: «кровавое море», «а вот и ледник грусти опускается в кровавое стылое море», – воображала Лиза, макая в томатный суп кусок булки. Развлекала себя как могла. Уже не от безысходности, а по накатанной привычке. Она выпила остатки через край и тщательно вычистила языком дно тарелки. Суп был невкусным, но голод был страшнее. Поднос с опустевшими тарелками отправился в приемное окно. Девушка покинула зал столовой, этот «мрачный край сплошных огорчений».

Наступала пора возвращаться домой. Необходимо было довести до ума черновой вариант сочинения, а также подготовиться к завтрашнему походу в клинику – экзаменам всегда предшествовал ежегодный медицинский осмотр.

Домой она возвращалась пешком.

Зайдя в дом, Лиза поняла, что пришла раньше папочки. Она поднялась к себе и сразу села за сочинение.

За творческим занятием время пролетело незаметно. Задумавшись, Лиза не услышала, как в комнату вошли. Она старательно выводила строчку за строчкой, от усердия высунув кончик языка, как вдруг на ее плечо легла ладонь, тяжелая, жесткая, пышущая жаром. Лиза резко дернулась.

– Ты напугал меня! – с упреком воскликнула она.

– Как, разве ты не слышала шума внизу? Адасса пришла нас навестить.

– Ах, я совсем ушла в себя из-за этого сочинения! Извини, папочка, я сейчас спущусь.

Лиза собрала раскиданные по столу черновики, бросила карандаш в стакан и, поправив прическу перед зеркалом, без особого энтузиазма спустилась в столовую. Здесь ее ждал крепкий поцелуй в макушку от двоюродной сестры папочки.

– Мы так скорбим по тебе, моя крошка. Покуда печаль наша не сокроется от глаз посторонних, не забудется…

Лиза играючи сделала это: выключилась из реальности. Она беззастенчиво уставилась на Адассу, сквозь нее, даже не пытаясь вникать в поток экзальтированной мути, которая обрушивалась на нее каждый раз с приходом родственницы.

Адасса подобрала подол длинной юбки и опустилась на корточки, чтобы ее глаза находились вровень с глазами девочки, и фокусировать зрение на чем-либо другом, кроме как на плоском лице Адассы, стало невозможно. У Лизы и на это был припасен прием. В порыве фальшивой нежности она приобняла гостью за шею, уткнувшись носом в ее распущенные волосы, – это освобождало от необходимости смотреть.

Папочка меланхолично наблюдал за сценой.

Втроем они расселись за накрытым столом. Скромный, но вкусный ужин уже ждал вилок и ножей.

– Ох, ты так и не научил ее правильно держать приборы, брат, – с невыразимой трагедией произнесла Адасса. В ее маленьких глазках навернулись показательные слезы. – Смотри, как она режет этот несчастный кусочек. Бедная, да еще такими малокровными пальчиками!

Лиза не отреагировала. Это было у них вроде религии, своеобразным подходом к жизни, крепко укоренившимся в их культуре: возводить страдания и унижения покоренных существ в нечто высокое, облагораживающее все их глубинное существо. Этакая секта тонких натур, самых настоящих садистов-эстетов.