Ярослав Полуэктов - DUализмус. Корни солодки

Намекает на что-то гениальный африканъский джентльмен. Русь присвоила его гениальность.

Поживи маленько у нас, нужный человек, и станешь нашим и любимым нашими навек.

Набоков, думаете, чей? американский, русский, или общий?

А через недельки две, словно человек с луны, постучался некто огромный, и, как оказалось в двадцать первом веке, совершенно несправедливо понятым в физическом смысле, вопреки всем эталонно мелковатым и хрупким памятникам, раскиданным по площадям и скверам некой известной страны, г-н Антон Павлович Чехов.

Пора тут вспомнить аналитическую живопись позднего Филонова, разлагающего мир на частицы карикатурной красоты и буйной никчёмности. Это как будто бы отдельные запчасти тела, лица и внутренностей которого были бы каждые в отдельности образцом для любования, а составленные вместе без ума и пропорционирования являли бы собой редкого урода.

Так вот, тот самый Чехов, не разобравшись в задании, приносит с собой в аналитическую приёмную Чена результаты анализа. Отчего-то в тонкой пробирке. Приносит также некий, не понятный читателю, отдаток в пятьдесят пять процентов, и говорит космическим таким голосом: «Здорово, брат Пушкин. Ты брат мой. Чего ты тут, брат, делаешь?»

Пушкин молчит. Насупился тем, что не один он тут гений.

– А я тут тремя днями кино одно в повторе видел, – продолжает Чехов, – симпатичное кино, бандюганы молодые – озорники все, патриоты, самопальные поджиги, пулеметы (а Чену это всё известно с измальства) – всё настоящее как в жизни. Крови не видно, это, батенька, вам не Америга… но впечатляет, блин мандатский. Девки плачут… жалко девок; и сгиб режиссёр. Жалко талантища такого. Ну, так я Вам советую па-а-смотреть.

Тут Чехов, непозволительно для такой величины талантища изобразил какого-то своего знакомого по общаге, страдающего заикательной болезнью: «Билеты дорогие, безусловно, но не стоит сокрушаться. Сходите, сходите… Не п-п-п-жалеете».

– Здрасти-Насти! – перебивает его Александр Сергеевич, круто насупясь в чёрнозавитых бровях, – не до синематографа мне. Я тут жду, когда сейф починят. Не могут вынуть зарплату. Бардак! Представьте себе наше время. Я бы им всем тут… А тебя как занесло? Беда, какая, чоль?

Запахло дешёвым спектаклем с минимумом декораций. Потолок высотою до неба. Освещён пятачок с людьми. Остальное – во тьме. Герои ступают кошачьи, говорят негромко – как наполовину ожившие призраки мавзолеев.

Хоть один бы раз тренькнул настоящий трамвай, отсёк бы побулгаковски какой-нибудь вредной твари голову – и тем развеял бы облегающую жуть.

– Где остальное? – строго и сходу, как ловкий гибэдэдэшник, оценивший толщину задатка в трубке алкоприёмника, спрашивает Чехова Чен Джу неожиданно вошедший. Он только что, смывши воду в титановом с позолоченным в орнамент сортире, – что сразу же за карманом сцены, – вытирал махровым полотенчиком руки.

– Лефтина, озаботьтесь, сударыня, чистотой средств гигиены. Я вас прошу, милочка, дочь моя приблудная, кха-кхе, будьте уж так любезны. – С классиками жить, кху-кху, по-ихнему выть. Без чистоты и салфеток уже не могу. Нос воротит.

Аллергический кашель. Долгий, нудный, окаянный, как зудение кафкинского комара, как рыбья еда – крик инфузории в аквариуме, как скрипоток принцессы Туфельки на обматюганном кучерами морозе. Как когда зги не видать. Когда вожжи бросают, а русские хорхи выбредают сами.

Чен Джу, частенько сшибаясь с гениями, к их классически длинноватому, но весьма лёгкому жаргону как-то весьма быстро притёрся.

Лефтина ахнула по-бабьи, застопорила каблучком вращающееся кресло, – само собой разумеется, – обшитое шагреневой кожей бальзака, – которое как карусельку раскручивал, с виду невинный, но шалун по жизни Александр Сергеевич Хоть-и-Пушкин. Потом схватила утиральник, – по-нашему полотенце – и умчалась с означенными синонимами в интимный сектор.

Антон Павлович замялся.

– Это авансец, милостивый государь, первый, так сказать, прикид, я потом точнее справочку дам, мне, понимаете ли, ехать надо, – тонким, беззащитным и как бы не своим голосом пытается отшутиться он. – У меня нет детей, я хочу пережениться, свадьба намечена под Эйфелем. На втором ярусе недавно ресторан реконстрировали, но он, сударь мой, дороговат, судя по прессе. Стёклы там шибко особо телескопные. Через них при включенном электротоке ночной город весь на виду. Как чудный Днипр в их чрезвычайно подозрительную хохлацкую погоду. Молодец Гоголь, настоящий молодец, и архитектуру одинаково понимает, и чтит искусство природы… Не постичь цивилизацию – всё так быстро меняется. Мне не по карману будет – школу надобно достроить. Фундамент, тот сразу, как только заложили, взял и треснул в серёдке. А сбоку стена изогнулась дугой в сторону улицы. Пришлось признать этот капризус-физикус, изобразить выступ. Но на всякий случай я подпорки поставил. Как в Стамбуле… понимаете меня? Бывали в Константинополе? Ну а в Тифлисе? Тоже нет? Как же так, батенька! А на седых вершинах Кавказа, или хотя бы в гостях у горцев? Ну, хоть бы на минутку? Езжайте в Томск, он почти-что близко, а всё это там тоже есть.