Сергей Черепанов - Верхом на посохе

На промысел огромных голубых марлинов, напоминающих меч-рыбу, на глубоководную рыбалку я не решился. Целый день на солнце, и потом – дорого.

А вот увидеть – хотелось. Даже не увидеть – в Порт-Луисе, в музее я уже побывал и даже потрогал чучело, – а ощутить мощь и трепет, дрожь тела, идущего в глубину, нарастание давления и боли, когда все уже кончено и сердце уже не стучит, и еще чуть, чуть… и надо выруливать, и возвращаться, и нестись к свету, выпрыгивая, взлетая над водой…

Солнце клонилось к закату. Я присел на берегу, провожая еще один день, вслушиваясь в аэродромный гул волн, угадывая перемену цветов на море и на небесах.

Океанская волна накатывала на берег и, отражаясь, бежала навстречу новой, и бывало, они встречались вместе, словно ладошки мирного буддийского приветствия, но бежали дальше, насквозь или угасали при встрече.

Марлин появился на севере.

Облако, дотоле бесформенное, вытянулось, острый меч его принял первые волны заката и окрасился золотом, а затем пурпуром и вишней.

Да вот же он – летящий марлин!

Вот он – явился, и полет его был достаточно продолжителен, чтобы рассмотреть и парусный плавник и блестящую чешую, и наконец, что тает он с меча, с головы, словно возвращается в свою стихию, в бездонные, как ночное небо, глубины.

Солнце ушло. Вся сила его огненная сужалась, сжимаясь все более, и небо покрывалось пеплом, темнеющим с каждой секундой.

Казалось, и я погружаюсь вместе с ним, и давление неба растет, и вот уже кое-где сгущаются и обретают форму тайные безмолвные силы и вспыхивают огоньки глубоководных рыб, причудливых, как созвездия.

Стой, марлин, стой! Я боюсь этой темноты!

На мгновение закат замирает, освещая и море и небо зеленоватым сиянием. А марлин зовет, и манит, и несется, безумный, туда, – за пределы… И навстречу ему надвигается тьма…

…Акула появилась столь явственно, надо мной, изогнувшись перед тем как покинуть орбиту и ринуться вниз, и овальная пасть ее открылась, обнажая белые, даже во тьме отливающие зубы, и было страшно, как в детстве – ужас заполонил сознание до самых потаенных и дальних участков.

Зачем – я не понимал – зачем я позвал ее? И звал ли ее вообще?

Обеспокоенный, я поспешно пошел с пляжа, так и не искупавшись, оглядываясь и прося защиты…

Как же я дерзнул просить об этом?!

Нет, не о помощи, не только о помощи – однако же тьма сгустилась мгновенно, и акула растаяла.

Звезды усыпали небеса: где – ярко-бриллиантово, где – скромнее – фионитово, где – просто – крупною и мелкою солью, – и отразились в море.

Нет, я просил – о другом… Я просил…

(Человек, конечно, наглец. Вcе ему мало, и тайны ему недостает, хочется особого, этакого, самого-самого… Вот зачем я вызвал акулу! А они съели яблоко, и Авраам содеял свое, и Ной, и Моисей… Вот зачем грешили и забывали Его!..)

Я просил ни много ни мало:

– Откройся, покажись, Господи!

Вы можете себе представить?!

Но просьба моя была столь искренней, такой благодарной…

…Вы спросите, где, где эта область?

И, поколебавшись, я отвечу так: она есть, она – на границе знакомых вам созвездий. И вы легко ее обнаружите, если прибудете сюда, обнаружите, бесспорно, остров-то райский! – по особой симметрии указующих звезд, но, конечно, не полной, выражающей свободу и уважение к Человеку.

Именно потому, что найти эту область легко, я не указываю ее прямо.

Ищите, милые, ищите сами, и небеса улыбнутся вам и спасут…

А я, глупый, стал просить еще знак, еще чудо, мол, правильно ли я угадал.

Но звезды молчали. Грустно, печально и благодатно.

Что ж – завтра домой. Домой…

Впрочем, нет! Еще утро! Утро еще мое…

Грузовой пикапчик остановился, и заглушив мотор, из кабины вылез молодой кучерявый парень, и выпорхнула она – оба смуглые, белозубые, улыбчивые, – и я уже не мог отвести взгляд, вернее продолжал делать вид, что пишу, а сам поглядывал, отмечая национальные приметы любви, то есть ранней влюбленности, когда уж и яблочко надкусили, а все еще здесь, в Раю, еще не выгнали…

Нет большего удовольствия, чем следить за такими парочками. Я отметил, как ловко умеет она накрывать, доставая из сумок и раскладывая, а он – налаживать закидушки и спиннинг, и улыбаться ласково и любовно, игриво и сдержанно, отчего и море заблестело, зашелестел ветерок, и маленькие песчаные крабики высунулись из нор и застыли навыкате, словно вышколенные стюарды.

Улыбок расточалось довольно: в первую очередь, конечно, друг дружке, но и морю, и небу, и рыбам, которые не ловились, и парочка досталась мне, чтобы как редкие марки храниться для внуков в замечательном кожаном кляссере.