Сергей Черепанов: Утро нового года

«Вот я опять дома. Словно и не уезжал никуда. Говорят так: «Человек сам себе мудрец, сам себе подлец и сам своего счастья кузнец!»

У меня такое ощущение, будто в прошлую ночь я не нашел, а потерял все, чем дорожил.

Но как бы ты поступил?»

Ущербный серпик налитой холодным светом луны сторожил притихшие улицы Косогорья. Только в доме Марфы Васильевны, обычно угрюмом и молчаливом, было шумно и пьяно.

Сама Марфа Васильевна плясала.

Притопывая подкованными кирзовыми сапогами, поворачивая по кругу тяжелое мясистое тело, она лихо взмахивала белым платочком:

С давних пор, с девичества очень далекого, она вот этак плясала и пела впервые. Разрешила себе справить удачу. Корней, единственный сын, на которого были положены все ее помыслы, наконец кончил учение и вернулся из Донбасса с дипломом техника. Первый в роду!

А он, Корней, рослый и плечистый, по-цыгански черноволосый, выхоленный, именно единственный сын, ничем, впрочем, не похожий на мать, стоял в дверях горницы, опершись о косяк, и задумчиво наблюдал устроенное в его честь безобразие.

Конопатый завхоз Баландин спал, уронив голову на стол.

На столе валялись исковырянные вилками остатки рыбного пирога и слипшиеся пельмени.

В переднем углу, на почетном месте, важничал Василий Кузьмич Артынов — начальник обжигового цеха и он же временно исполняющий обязанности начальника карьера и начальника производства, иначе говоря, самое значительное после директора лицо на заводе.

Артынов гладил живот, по-бабьи округлый, похлопывал ладонями:

— Вот уж уважила, дорогая Марфа Васильевна! А пляшешь-то! Да за такое удовольствие твоего муженька Назара Семеновича выдвину в бригадиры. Корнея… будьте любезны… и-ик!.. в мастера. Могу! Вася Артынов все может!

Заливая брагу в широкую глотку, булькал, не отрывал стакан до последней капли.

Корней брезгливо морщился: «Ну и образина! Как бездонная бочка!»

Гармонист Мишка Гнездин, изнемогая от усталости и хмеля, нервно дергал меха двухрядки, сбивался. Мешала ему и Лепарда Сидоровна, заведующая заводской столовой. Она, как кошка, терлась о его плечо. Ее крашенные ромашкой волосы, в мелких завитках «под барашка», надушенные сладким одеколоном, щекотали Мишку по губам. На дряблом, увядшем от красок лице алчно светились два черных зрачка.

Поодаль от стола, развалившись на старинных плетеных стульях, огрузшие от обильного питья и еды спорили нормировщик Базаркин и бухгалтер материального стола Иван Фокин.

— Врешь ты все, Степан Степаныч, — стукая кулаком по коленке, кричал Базаркину Фокин. — Наш директор, Николай Ильич Богданенко, — это, брат, дока! Его не сломишь. Скорее Семен Семенович, хоть и парторг, с места слетит, нежели Николай Ильич пострадает.

— Помяни мое слово, Иван, — с непреклонной убежденностью возражал Базаркин. — Парторг действует артельно. Все ходят по его воле: и главбух Матвеев, и Кравчун, и прочие коммунисты. Все против одного. Так что, директора не то, что сломят, но и сомнут…

— Хошь об заклад побьемся?

— Могу об заклад! Семен и Матвеев — оба фронтовики, партийцы чуть не по тридцать лет. Но резон даже не в этом, а в том главный резон, что времена переменились. Где было можно, теперь нельзя. Жизнь-то как повернулась: на полный круг! Запросто отчет спросят. «Ну-ка, — скажут, — Николай Ильич, давай начистоту, каким манером план тянешь, пошто у тебя на заводе порядку нет?» Аиньки?

— До нас это не дойдет. Проживаем у города под боком, в самые ребра ему упираемся, а вроде за тридевять земель. Мелкота мы. Высшему начальству не до нас. Где оно, это Косогорье? На какой карте кружком помечено? Нигде! Мало-помалу ковыряемся, даем стройкам кирпичи, ну и слава богу! Богданенко прикажет, — беги исполняй, не мешкай. Кто из нас пойдет на поддержку к Семену и Матвееву? Я, к примеру, не пойду, мне от Богданенки зла нет. Матюкнет — не жалуюсь. Ты тоже не пойдешь. Некуда тебе деваться, коли с завода турнут. Все мы к нему, одному нашему единственному здесь заводу, приросли телом. У каждого семья. Чем мне с места сниматься и где-то в городе работу искать, лучше уж я помолчу. Так-то вот!