Рами Крупник - Собаки и олигархи

Странно, что я помню в мельчайших подробностях мои более ранние двухдневные поездки на поезде с мамой в Ленинград, но совсем не помню ту самую последнюю поездку в Москву. В Москве мы остановились переночевать у давних друзей моих родителей. Помню, что в тот последний проведенный в СССР вечер их сыну, моему сверстнику, я, хвастая, показывал чудеса техники, купленные на ненужные более рубли. За месяц до переезда в Израиль родители купили мне плеер «Шарп» и двухкассетный магнитофон «Грюндик» – аппаратуру, которую они не могли позволить себе, пока были рядовыми гражданами СССР. Помню, что я тогда показывал все это сверстнику, потому что плеера я так и не обнаружил потом, когда начал искать его в аэропорту. Что ж, мы уезжали безвозвратно – похищение плеера из кармана рюкзака было идеальным преступлением. Совсем не помню ни московского аэропорта, откуда мы улетали в Бухарест, ни подробностей последнего таможенного досмотра при вылете из СССР – хотя его многие описывали как самый напряженный момент. Прямого авиасообщения между СССР и Израилем тогда еще не было, а казненный несколькими годами позже Чаушеску при всех его недостатках, видимо, был умнее других лидеров коммунистической партии и Израилем не брезговал, в частности, зарабатывая на таких перелетах. Мои воспоминания ведут меня сразу в коридоры аэропорта Бухареста, где мы на адреналине ждали пять или шесть часов пересадки на эль-алевский рейс, который и доставил нас по назначению. Наверное, эти воспоминания так явственно возвращаются ко мне сейчас именно потому, что в аэропорту Бухареста я впервые увидел Лену. Там, считая часы до рейса, наши семьи разместились в зале ожидания недалеко друг от друга – в нескольких метрах от себя я увидел невысокую девушку, коротко стриженную шатенку, очень симпатичную, в джинсовой куртке, которая, как мне казалось, время от времени с интересом посматривала в мою сторону. Иногда наши глаза даже встречались на долю секунды, чтобы сразу разбежаться, сделав вид, что ничего не происходит, но подойти познакомиться с Леной в Бухаресте смелости у меня так и не хватило.

Теперь для полноты представления совсем немного обо мне в тот момент. К моим шестнадцати у меня никогда не было девушки. С самых малых лет у меня были, конечно, влюбленности, но ни одной взаимной. Была девочка, с которой я три года сидел за одной партой в начальной школе, гораздо позже была другая, на которую я заглядывался в зимнем лагере восьмого класса и которую я держал за руку, когда мы шли в кино. Летом перед самым отъездом была еще одна, которую я пригласил на свидание, но за день до назначенного свидания она вдруг начала целоваться с моим другом, когда мы с ребятами тусили у нее дома.

Помню, что хоть я и рассказывал друзьям про мой опыт французских поцелуев с девушкой, с которой я познакомился в четырнадцать лет, находясь в стационаре Ленинградской детской больницы после операции, такого опыта у меня на самом деле не было. В четырнадцать лет в той самой Ленинградской детской больнице имени Раухфуса две девочки – одна младше меня на год, а другая старше на два – полушутя-полуподталкивая, попытались завлечь меня в ванную комнату и, хихикая, закрыть дверь на засов изнутри, но я почему-то сопротивлялся и вырвался. Несколько месяцев спустя я уже жалел о своей нерешительности и гадал, что они хотели со мной совершить в той больничной ванной комнате. Дальше я выдумал продолжение этой истории, с французским поцелуем и даже с незаконченным освобождением от больничных халатов, когда нас застала медсестра, что придавало мне определенный вес в глазах сверстников. А на самом деле даже в те редкие разы, когда мне доводилось играть в бутылочку, эти заколдованные бутылочки никогда не показывали на меня.

В Израиль из Бухареста мы прилетели в полночь. На автобусе от самолета нас привезли в большой зал ожидания на втором этаже, где мы ждали, пока нам выдадут документы. Выход на волю был с первого этажа – там перед дверью за столиком сидел охранник в голубой рубашке, и через окошечко в той самой двери за нами подсматривали встречающие родственники. Несмотря на позднее время, помню, все прибывшие были в приподнятом праздничном настроении и не могли поверить, что это наконец сбылось. В ожидании документов и встречи с родственниками никто из прибывших даже не присел отдохнуть.

В самолете мы с Леной сидели далеко друг от друга, а когда очутились в зале ожидания, наши подгляделки возобновились. Мне больше не казалось, что она смотрит на меня – я видел, что она смотрела, и сам все время смотрел на нее. Один раз наши глаза встретились и задержались дольше, чем на одно мгновение, и Лена улыбнулась мне ямочками. Мое сердце екнуло в груди странно, как незнакомое. Нас регистрировали долго, часа два или дольше. Я чувствовал, что время безвозвратно уходит, но долго не мог преодолеть себя и подойти к девушке, ведь я раньше никогда так не поступал. Наконец я все-таки преодолел себя, когда Лена направилась по ступенькам вниз, к заветной двери на выход и окошку с встречавшими, и я поспешил за ней, опаздывая на один пролет. Она уходила, уже готовая войти в комнату, где толпились люди, и тогда у меня вырвалась фраза, которую я не произнес бы ни при каких других обстоятельствах. Я громко сказал: «Чертлажа… лететь вместе и не познакомиться». От этой своей «чертлажи» я покраснел и слегка оторопел, а Лена обернулась и остановилась, ожидая, пока я спущусь на отказывающихся повиноваться, несгибающихся ногах. Я все еще не осмеливался пошевелить языком и не имел понятия, что сказать, а она уже протянула мне теплую ладошку и представилась: «Лена». Мы разговаривали совсем недолго, и я только успел узнать, что они приехали из Одессы и что Лена старше меня на два года. Очень скоро Ленин папа позвал ее наверх – им вроде начали выдавать документы. Номеров телефонов у нас тогда не было, мы только приехали в новую страну, не представляя даже, где будем жить. Толком ничего не узнав друг про друга, мы обменялись наспех адресами наших встречавших родственников, пообещав, но до конца так и не поверив, что будем переписываться.