Евгений Кулькин - Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн

Но глупость – это этап неизбежный. И не до той поры, пока поумнеет народ, а гораздо дальше, когда с содержательной точки зрения все поймут, что не надо допускать по отношению друг к другу неоправданно резких движений. В общем плане говоря, они должны не столько понимать друг друга, сколько строить обыкновенные экономические отношения. Принадлежность к другой когорте не приводит к сближению, а заставляет приспосабливаться к обществу, которое не дает отклониться от общей проблемы.

Иной прекрасный разговор может кончиться ничем, а порой огневой спор рождает истину.

Сфера же публичной политики в интернациональном плане может проиграть только в одном случае, когда цикл действия выйдет из рыночного режима и сразу же утратит способность на экономические маневры.

А пока народ пробавляется частушками типа:

А в основном с народом автоматический контакт: правители ему – ложь, а он в ответ – брехню.

«Пусть кому-то покажется разгулом пера, чем-то близкой к хмельной разухабистости; хочу им всем возразить: если что-то и пьянит меня сейчас, так это правда, о которой я пишу».

Он несколько раз перечитал эту фразу и прислушался к ветру, который то и дело обрушивался на дом, отбойно-громоздки, как шкаф, сверзенный с крыши.

Вдали всплеснула фарами машина. Растя, свет расплывался, даже, кажется, гас. Но это просто зрение не могло его – объемно – вобрать в себя.

Вот отшатнулись двоящиеся столбы. И подробности, которые выхватывали фары, стали мельчать, пока не превратились в однотонность удаляющегося в улицу света.

На этот раз Куимов присмотрелся к самой ночи. Что-то неуловимо грубое жило в ней. Вот встрекотал сверчок, словно полувсплеснул музыкой дирижер.

На земле прошел первый матовый сон. И надвечная краска Млечного Пути пылила безразличием своего пребывания на небе. Под окном бились две ветлицы, словно изъяснялись на рыбьем языке.

Но днем это зналось совсем иначе. И в глазах шаловатой соседки, что сейчас наверняка спит, мглело играло потустороннее марево.

– Как можно от всего этого уйти? – вслух спросил Куимов. Спросил самого себя, хотя вопрос его, собственно, был адресован другому. И этим другим был Николай Ляпин, на гроб которого он нынче кинул пригоршню земли.

Именно пригоршню.

Он хочет увидеть последние мгновенья его жизни и не может. Что-то затуманивает перспективу. Возможно, идейное предательство. Но это слишком емкая формула. Было что-то более мелкое. Как-то именно Коля рассказал случай осуждения в коллективизацию баб за то, что они пытались поднять восстание против Советской власти. А оказалось все проще. Они провели по хутору уполномоченного, требовали отдать назад добро, которое они по глупости сдали в колхоз.

Так и тут что-то было более незначительное, чем политические предпочтения. Ведь вон другие к разгону КПСС отнеслись совершенно спокойно. Даже швыряли свои партийные билеты.

Ляпин принес его домой, вместе с учетной карточкой завернул в целлофан, положил в «Капитал» Маркса, который, видимо, так и не прочитал, и…

Что он делал потом?

Этого никто не знает. Он был – всечеловечен, потому как уже принадлежал в ту пору вечности. И кокетливая вуалька будущего уже не привлекала его. И он показным примером смял перспективу того, чему надлежало случиться раньше судьбой отмеченного срока.

Куимов опять перечитал его последние строки. О какой правде он хотел поведать людям? Ежели о той, что партия как-то не так руководила народом, так об этом теперь прожужжат уши новоявленные демократы.

О чем он просил подозвавшего к себе глухонемого мальчишку – единственного свидетеля, как все произошло?

Он встретил его на подловке дома, в котором жил и, видели другие, попрятавшиеся на тот час ребятишки, что он ему, как им показалось, что-то передал.

Но немой отнекивался. И вообще не хочет, чтобы вспоминали этот кошмар.

Выйдя на крышу, Коля бросился вниз головой, пролетев мимо окна, за которым сидел и писал. Писал роман или что-то еще. Потому как рукописи обнаружить не удалось. Только вот этот один-единственный листок, на котором была начертана упомянутая фраза.

А Куимов у того окна, мимо которого он пролетел, свой роман написал. И тоже в надежде, что отобразил правду. Как хочется именно этим пофартить читателю. Ведь, действительно, он устал от лжи.