Владимир Мавродиев - Встретимся завтра

Про Шляпникова после тридцать седьмого года уже никто не рисковал говорить. Да и был он тогда в Царицыне, по воспоминаниям Сталина, больше на подхвате, охотнее распределял, а не собирал с кровью хлеб, занимался транспортом, рабочими-техниками, прибывшими на заготовку. И вообще, глядел, как волк в лес, на фронт, скучая по громкоголосым заседаниям в каком-нибудь реввоенсовете… Вся чёрная работа по сбору хлеба для голодающих губерний и столицы была на Сталине…

– А там у вас что? – вернувшись на перрон, показал Сталин коробившимся дублёным рукавом в сторону заполотновской части, куда вёл перекидной мост.

– Там… – Воронин не сразу нашёлся. – Там улицы… Невская, Пархоменко… Частный в основном сектор, практически сгоревший…

– Пархоменко?..

Сталин любил этого комдива Первой Конной – молодого, но вступившего в партию ещё до пятого года, отчаянного и сильного, много сделавшего для обороны Царицына. В том самом июле восемнадцатого, после предательства бывших царских офицеров Ковалевского и Носовича, сбежавших-таки к белым, именно Пархоменко взял, по сути, в свои надёжные руки штаб Северо-Кавказского военного округа. Как неожиданно погиб он через три года в небольшом бою с махновцами…

– Улица Пархоменко…

– Так точно, товарищ Сталин. Многие улицы Сталинграда носят имена героев гражданской войны. Неподалёку есть улица Чапаева…

– А улица… Котовского есть?

Воронин на секунду задумался и твёрдо ответил, что такой улицы нет.

– Нэт так нэт…

– Будут ваши указания по данному поводу, товарищ Сталин?

Вождю всё больше нравился этот спокойный, с открытым русским лицом, лет, наверно, тридцати пяти, комиссар.

– Нэ будут… Это дело сталинградского горисполкома…

Комбрига и комкора, предприимчивого и здоровенного бессарабца Котовского Сталин когда-то недолюбливал за послевоенные купеческие замашки и торговые дела. Но тоже пожалел, когда тот погиб в середине двадцатых…

…Литерный состав отошёл от сталинградского вокзала и, словно завертываясь в маскхалат, начал скрываться в предвечернем, туманящемся и ползающем по окрестным буграм, воронкам, балкам и кучным развалинам раннезимнем морозе…

Загадочно-тёмный, с бронированными, тёплыми, сытыми и досыта освещёнными внутри вагонами, поезд медленно уходил из Сталинграда. Он словно выбирался из инородной массы, оставляя позади неправдоподобные для непривычного взгляда, огромно и неровно, словно застывшая лава, разметавшиеся вдоль Волги разваленные каменно-железные кущи. Издали они были похожи на могильно молчавшие декорации какого-то непостижимого и страшного действа…

Но это если глядеть издали, удаляясь от города… Или с глухой высоты…

Среди сталинградских руин – небольшими шевелящимися островками, окутанные дымом и грохотом – вспыхивали огнём и клубились рвущимся паром ожившие заводские и фабричные цеха. В еле восстановленных зданиях, но больше – в подвалах, кое-как сколоченных хибарах и чудом уцелевших поселковых домишках, норах и землянках, баржах и вагонах, палаточных городках и лагерных бараках – хрипела, теплилась, как росток под тяжёлым свалявшимся настом, удерживалась на ногах и помалу крепла вырванная у ада жизнь. Давимая горем, пульсирующая надеждой, подгоняемая извечным трудом и куском хлеба…

В районе Мамаева кургана поезд на минуту остановился…

2005

Он проснулся от внезапной тишины и понял, что приехал. В конце вагона проводник, одноногий старик, кашляя, объявил: «Приехали… приехали, слава Богу… Вставать будем, что ль?..»

Через закопчённое окно ничего толком не было видно. Спросонок он, не подумав, потёр рукавом шинели стекло, но копоть-то была с другой стороны…

– Ну, отгромыхали, папаша, бывай, – сказал он проводнику.

Тот заулыбался и на прощание попросил закурить.

Перед тем как уйти в город, он не торопясь обошёл руины вокзала.

…До войны с дружками они частенько сновали здесь целыми днями. Особенно на площади вокзальной, где начиная с майских праздников шуршал и сверкал самый большой в городе фонтан. Посредине этого красивого рукотворного водоёма на большом бетонном пятаке, вокруг непривычного для волжских мест, вроде бы пойманного и привезённого, толстого и «улыбчивого» крокодила, вела весёлый скульптурный хоровод пионерская детвора. И потому звался фонтан тоже по-крокодильи – «Бармалей». А из нутра шести огромных каменных лягушек, сидящих друг против дружки на широком окружье фонтана, далеко, аж до поймавших крокодила пионеров, жёстко били тонкие, как прутья, струи воды. Перекрыть их, заткнув лягушачьи пасти, – и не ногой, а ладонью! – считалось у пацанов первым шиком и отличием перед девчонками. Если, конечно, рядом взрослых нет, особенно дворника-смотрителя. А то за ухо, и вполне можно было в комнату милиции на вокзале угодить, куда родителей вызывали.