Иван Ленивцев - Бабушка и «Варшавянка»

И что вы думаете, на третий день воров словили! И ворами-то оказались, кто бы вы думали – солдатики с ракетной части, что недалеко от нас стоит, как раз под сопкой. Те-кто нас защищает-обороняет от врагов. Кто бы мог на них подумать, на защитников своих? Да это просто уму непостижимо! Двое! Стоят бедолаги, слышно, как от страха зубками постукивают, тельцами тощенькими трясутся под наставленными на них ружьями да вилами мужицкими. И видно, что страшно служивым, ой как страшно! Я обратила внимание, что шейки у них тонюсенькие, кажется надень им на голову каски-отвалятся шейки. А форма солдатская при свете фонарей грязная-грязная и болтается на них, будто на вешалке. Стоят, личиками виноватыми так и зыркают, и зыркают по сторонам, чисто волчата в капкан угодившие. Мальчишки, ну как есть мальчишки!

Мужики-то наши сгоряча, уже и бить их намахнулись… Один солдатик вдруг, возьми да заплачь громко, да навзрыд, да сопли по лицу размазывая. А личико его сморщилось, как у пятилетнего обиженного ребенка; всхлипывает он, просит, умоляет: «Дядечки родненькие, миленькие! Простите нас, мы больше не будем… просто кушать сильно захотелось… старослужащие послали нас… мы больше не будем…» О, Матерь Божья! Прямо детский сад! Мужики наши все в годах, в жизни много чего повидавшие – руки опустили, матюгнулись крепенько и в душу, и в мать. Гляжу я на них и не узнаю: вроде как стыдно им, словно это они в чем-то провинились перед этими голодными ребятишками. Опосля я их спрашивала об этом – плечами пожимали, дескать, ничего путного по этому поводу объяснить не могут, стыдно стало – и все тут. Отпустили тех ребятишек воровитых, вместе с выкопанной ими картошкой отпустили: господь с ней! пусть солдатики кушают на здоровье, силушку набирают для защиты нашей. Правда, наказ дали больше не воровать. В этом году пока, бог миловал.

А я до сих пор думаю: почему это нашим мужикам должно быть стыдно? Нашим, а не красноштанным да большезвездным генералам армейским? С какой это такой стати? Неужно наши генералы такие слепые и ничегошеньки не видят, особливо как солдатикам голодно служится? Ой ли! Все они знают и видят, просто равнодушие давно уже разъело их душонки, как тля зеленая – мою капусту. Против тли я настойку с крапивой или табачком применю, а вот чем генеральское равнодушие одолеть – того я знать не знаю и не ведаю. Сидят они, где-то там у себя наверху, штанишки протирают, должно быть, зарплату хорошую получают и в ус себе не дуют, и ничегошеньки для солдатиков не делают. Эх, была бы моя воля, я бы их… Ох, боже ты мой! Никак, картошка моя подгорела? Вот раззява!»

Баба Маня схватила голыми руками раскаленную кастрюлю и, взвизгнув, и обжигая пальцы быстренько отодвинула ее на край печи. Затем тонкой стороной ложки убрала крышку кастрюли – горячий пар устремился в потолок, вмиг запотели и лампа, и окно. Постояла, подумала, что делать с картошкой: то ли оставить ее круглой, то ли истолочь. Решила истолочь – круглая уж больно для рта сухая. Влив в кастрюлю подсолнечное масло из бутылки, старушка деревянной толкушкой принялась мять круглый картофель, превращая его в мягкое пюре. Толкла, продолжая разговаривать сама с собой:

«Точно, раззява! За одной кастрюлей не усмотрела, едва не спалила картоху! А еще генералов осуждаю. У генерала поди целая армия солдат, и за каждым глаз да глаз нужен, ведь их и одеть надобно, и обуть, и накормить-напоить, и воевать научить умело, чтобы он с войны с победой возвращался. Кто-то, может, и скажет: тебе что, карга старая, больше всех надобно, чего ты так и норовишь за генералов думать? Они, чай, академии заканчивали, а кто ты такая? А я этим злопыхателям так отвечу: больше – не больше, а солдатики-то свои, не чужие, как же о них не думать? Тяжело сейчас всему народу нашему, тяжело и солдатикам нашим. Вот такой пример приведу.

Недавно ко мне забежали офицерики из той самой части, что рядышком стоит, нас своими ракетами защищает. Сколько помню, эта часть всегда на этом месте стояла – сначала с пушками, их еще зенитками называли, опосля – уже с ракетами. Бывало, зенитки как начнут в небо пулять – у нас стекла с окон вылетали, сейчас ракету выпустят – ажно поселок трясется, и все дымом заволакивает. Сначала страшно было, опосля – ничего, пообвыкли. Я как на пенсию вышла – а вышла, когда мне уже было за семьдесят, – так эти молоденькие офицерики, которые холостые, повадились ко мне бельишко для постирушки носить за небольшую плату или за пару банок тушенки. Тогда тушенка, ой какая вкусная да пахучая была! Несладко им тут служилось в отдаленности у моря холодного, в тайге бескрайней, в климате суровом без мамочек родненьких, без ласковых женских рук, без теплого семейного уюта. Сразу после училища военного – и сюда, в в сопки, в тайгу, в глухомань.