Борис Алексеев - Стая

Профессор Пухловский, учёный, специалист по социологической проблематике, не понял ничего из высказанных студентами претензий. Профессионально оценить возникшую проблематику ему помешал элементарный животный страх. Он, как беспомощный зверёк, пискнул «Помогите!», испугавшись за свою стареющую шкуру.

Но ведь страх раздавил профессора не сразу. Вначале дискуссии он мог услышать аудиторию и ответами, исполненными не нравоучительной снисходительности, но мудрости, предотвратить назревающий конфликт. Но профессор не посчитал нужным снизойти до уровня крикливого оппонента. Видано ли, чтобы яйцо учило курицу!

Он забыл, что сам когда-то был птенцом и также яростно и безрассудно пробивал скорлупу обстоятельств в надежде на будущие бла-бла-бла. Лет в четырнадцать, раздолбив все перекрытия над головой, будущий профессор взлетел, как Икар, к Солнцу и, рассекая крыльями воздух, с наслаждением впервые вдохнул аромат солнечного света, основы всякой земной жизни.

Теперь же, несмотря на общую образованность и специальную начитанность, его мозг превратился в обыкновенный, палёный временем исторический гриль. Чего стоит проникновенный монолог о социальной справедливости и свободе, если многолетний гнёт абстрактных цифр и понятий выдавил из обоих его полушарий былое ощущение полёта. Но главное, выдавил заветные бла-бла-бла, о которых только и следует говорить, упоминая будущее. Говорить не снисходительно, но совершенно серьёзно. Ведь они и есть крылья.

Увы, эта очевидная дилемма так и не пришла в голову Пухловскому. И заслуженный профессор, сгорая от первобытного и бессознательного страха, нажал тревожную кнопку.

Омоновцы… Тот же Осип, человек неглупый и совестливый, оказался в стрессовой ситуации бессловесным исполнителем административной воли и, более того, – энергии зла. Почему его внутренняя генетическая доброта не очнулась, когда стремнину происходящего понесло, как сорвавшуюся с привязи лошадь? Да, он, служивый человек, обязан был исполнить приказ. А если поступит приказ стрелять в собственную мать?..

Иными словами, почему наш хвалёный гуманизм, драгоценный плод эволюции и личных духовных упражнений, тотчас забывает все свои интеллектуальные достоинства и в первой попавшейся «под руку» стрессовой ситуации встаёт под знамёна римского Колизея: «Хочешь жить – убей!». Почему мы даже не считаем нужным остановить занесённую для удара руку и посмотреть в глаза оппоненту, почувствовать интонацию его речи, попытаться понять первопричины его суждений? Да, его точка зрения радикально не совпадает с моей. Ну и что?! Неужели только смерть может разрешить спор двух подобий? Помните, Александр Галич пел:

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!..».

Не всё складывалось гладко в отношениях старца и молодого келейника. Агатий, поначалу «такой холодный, как айсберг в океане», день ото дня внутренне «таял». Понемногу всё более становилось заметно, что глубоко, в переплетениях его бесчувственных органов журчит первая «весенняя зажора*. Подъедая видимую часть айсберга, вымороженного циничной подростковой злостью, весёлая зажора вытапливала из онемевших нервных окончаний тёплые и сердечные чувства. Однако этот весенний процесс оказался не быстрым, весьма болезненным и растянулся на месяцы. Старцу Савве вдоволь достало от новоиспечённого келейника интонационного холодка, нарочитой сдержанности, доходящей до молчаливого вызова, но, главное, глухого недоверия, когда разговор касался тонких вопросов внутреннего содержания.

Замечательно то, что негативные реакции Агатия не смущали и не огорчали старца. В нестроении их отношений он видел прежде всего свою собственную виноватость. Савва полагал себе в вину то неоправданную поспешность, похожую на простое любопытство, то корил себя за то, что распахнув сердечко Агатия, спешил найти правых и виноватых, и, увлечённый своей поспешностью, далеко не всегда мыслил случившееся в унисон со своим ви-за-ви. Порой, не зная, как остановить внезапное многословие Агатия, он, увещевал его одной и той же фразой «Ты потерпи, Бог даст». Агатию же казалось, что старец просто не хочет его слушать, и надолго замыкал уста.

Шли месяцы. Однажды, пробудившись среди ночи, Савва услышал плач за тоненькой перегородкой, отделявшей его крохотную спальню от прихожей.