Алексей Бардо - Сокрытое в листве

Иногда те, о ком говорили книги, приходили ко мне. В своей комнате или, если солнечно, в патио, я подолгу вёл беседы то с хромыми пиратами, от которых разило потом, то с капитанами фрегатов, кипящими благородством империй, то с затворниками, обитающими на островах, то светочами монастырей. Они рассказывали о виденном, слышанном, понятом. Благодаря этим разговорам со мной, казалось, произошло всё, что только могло произойти с человеком. Я заглянул за каждую дверь этого мира, а тех, кто подходил ко мне, видел словно бы насквозь. Для меня не оставалось больше тайн. И это стало моей непосильной ношей, моим крестом. Разве что терновый венок не сжимал мою голову. Я видел мир, обречённым на медленное угасание. Видел, что воля человека к жизни уходит из него, как дух из мёртвого тела. И я угасал. И дом…

Мои странные посетители были добры ко мне. Но только не Кортес. Впервые он нагрянул, лязгая железом, когда я слушал осенние яблони за домом. Он тряханул меня за плечи, швырнул на землю.

– Родригес! Родригес! Очнись! – прокричал испанец. Я попытался встать, но он ухватил меня за ворот, и я обмяк, почувствовав стальную силу его рук, – Я Кортес, ты помнишь меня?

Я помотал головой. Он ослабил хватку.

– Что они сделали с тобой, Родригес?! Неужели их проклятье так сильно, что и через века ты остаёшься в теле дитя? Ты должен следовать за мной! Я пришёл помочь тебе, Родригес! Вспомни меня!

Я указал ему на дом. Его глаза наполнились отчаянием и тоской. Он исчез. Также внезапно, как и появился, оставив меня на земле. Потом он приходил несколько раз, но образ его был размыт, точно призрак. Больше он не пытался говорить со мной.

Если бы они знали, как тоскую я по крепкому ветру, бьющему в лицо во время шторма, по солёной пене воды, окрикам матросов! Как жаждут мои руки вцепиться в мокрые канаты, закрепляя паруса. Как нестерпимо хотят они стиснуть рукоять меча, звенящего перед битвой отточенной сталью. Но я беспомощен. Пусть дух мой, буйствует, но тело слабо и не вынесет дальних странствий.

Я сдался. Поэтому вечерами вслушивался в слова, что витали среди сигарного дыма. Учился, как быть, когда кем-то предписано и прописано как и когда жить, как и когда умирать.

А в тот вечер мне и вовсе хотелось кричать: «Неужели вы настолько слабы, что уповаете на высшие силы? Где ваша воля? Раньше вы были способны подчинить себе течение жизни, теперь опускаете руки. Или это бремя свободы сломило вас?». Но ведь, мысль изречённая – есть ложь. И я молчал.

Языки пламени чернили поленья в камине. Я думал: «Всё стало другим». И не понять: игра это, или всерьёз? Может, вырваться и бежать? Признаться, после встречи с испанцем я долго не находил себе места. Если он прав? Жизнь в тюрьме чужого тела: что хуже этого? А там —вдыхай полной грудью воздух свободы; там – только ты и бушующий океан жизни, в котором ты – конкистадор!

А меж тем слова витали в воздухе.

– Думаем продавать дом…

– За бесценок…

– Ситуация ужасающая…

– Юг подкосила засуха, там голод…

И тут в окне мелькнула тень. Кортес! Я соскользнул с кресла, под снисходительные взгляды джентльменов перебежал гостиную, коснулся обеими руками холодного стекла. Я смотрел на его лицо, измождённое походами, поросшее бородой. На его голове был шлем, на груди лёгкая кираса. Глаза горели пламенем безумия. Он прожигал меня взглядом, требуя следовать за ним. «Протяни руку, – говорил его взгляд, – и вот он: мир твоих грёз!». Мой дух метался, словно в агонии. Я понимал, это последний шанс. Шанс на то, чтобы обмануть судьбу и бежать от обволакивающего уюта дома, который я переставал узнавать, от других, что за улыбками прятали кинжалы сплетен, бежать из мира, где привычка подчинила жизнь, где слабость называется осторожностью и почитается как добродетель. Мы долго смотрели друг на друга. В конце концов, он не выдержал, презрительно сплюнул и исчез в дымной из-за дождя темноте.

«Я конкистадор в панцире железном, я весело преследую звезду…», – шептал я своему отражению, оставляя следы дыхания на стекле. Слёзы обжигали щёки.

Дух же мой вопил: «Я помню тебя! Я помню твои сверкающие доспехи, Кортес! Когда полчища табасков теснили нас в мангровых зарослях, это я подоспел вовремя. Это мой выстрел из аркебузы поверг того, кто уже занёс копьё, чтобы пронзить твоё сердце. На всю жизнь запомнил твой взгляд, благодарный, одобряющий, полный отваги. Он стоил тысяч слов, слышанных мною в сражениях. Это я первым с готовностью отозвался идти с тобой в поход на Теночтитлан. Не было в моей жизни ни дня, чтобы я пожалел о том мгновении, когда обернулся, чтобы проститься со стенами Вера-Крус. То был август 1519 года. В путь меня манило не золото. Жажда открытий – вот, что пульсировало в жилах! Я помню, как ты увещевал нас: „Братья, последуем кресту! Имея веру, сим знаком победим!“. Но если мне суждено нести бремя грехов, моих или чужих, пребывая здесь, в чужом мне месте, в чужом теле и доме, застывшем в тумане безвременья, подобно безлюдному острову, я буду его нести. Потому что это есть величие духа!».