Алексей Бардо: Архитектор

Пролог

Человек стоит на краю обрыва. Под ним взбешённый ветрами океан бросает волну за волной на неприступную стену отвесной скалы. Он пришёл в тот ранний час, когда марево на горизонте едва схватывается огнём рассвета. Он смотрит вдаль. В его глазах – отчаяние. Так смотрят на палачей безвинно приговорённые к смерти, ждущие, что волей богов их казнь будет отменена в тот момент, когда петля уже наброшена на шею. Но небо над ним безмолвно.

Он – последний человек. И человек этот – есть я.

Тысячи, может, десятки тысяч лет прошло – не помню. Годы не имеют для меня значения. Когда ты совершенен и завершён, ничто больше не имеет значения.

Любой взмах крыла чайки был мной когда-то виден. Капли дождя, шелест трав, закат и рассвет были знакомы. Со мной произошло всё, что только могло произойти. Нет на земле ничего, что удивит меня. Если бы вы могли проследить мою жизнь, то увидели бы, что дни напролёт я лежу в покоях или сижу в кресле, погрузившись в размышления, или стою здесь, на скале, внимая запахам, что приносят с собой ветра. Бывало, я по несколько лет не сдвигался с места. Потому что не оставалось больше дорог, по каким я не ступал.

Все знания о жизни и смерти Вселенных я, не задумываясь, променял бы, чтобы говорить с подобным себе. Но века проходили в молчании. Когда же слова начинали разрывать горло, я выкрикивал их океану до тех пор, пока кровь не выступала на губах. И слышал в ответ только далёкий гул штормовых волн. Иногда я шептал их как молитвы, пока мчались по небу золотые и серебряные колесницы дней и ночей. И только ветер уносил слова в пустую даль.

«Так было, так будет, пока не обрушатся звёзды», – сказал я. Это были последние мои слова. Тогда же я возжелал небытия. Но день за днём, год за годом, век за веком откладывал смерть. Оставалось ещё то, что меня держало. Но когда я тщетно испытал всю бездну вариантов, когда оборвалась последняя нить надежды, настал мой последний день.

И вот вы видите меня на краю. Не успеете произнести и слова, как я сделаю шаг. Волны примут мой дар.

Запомните: имя моё – Никомах.

Модель № 217

Выйдя из машины, Дмитрий Горин поднял ворот пальто, спасаясь от ледяного мартовского ветра, быстрыми шагами поднялся по лестнице к двери психиатрической больницы. Над входом клиники трепетали синие полотнища флагов с четырьмя жёлтыми полосами, исходящими из свастики. На фоне ясного неба с его холодным солнцем, они придавали обветшалому зданию вид строгой торжественности, как у ветерана на параде. Впрочем, так преобразился весь Город – готовились к празднику. День нации пришёлся на выходные, но федеральный инспектор, кем стал Горин меньше месяца назад, не думал об отдыхе. На него взвалили расследование покушения на замглавы Госсовета – третьего человека в стране. Поэтому почти сутки он рыл землю, как бешеный пёс. Ставки оказались высокими: дело взял на контроль «первый», так что в лагерь отправится преступник или Горин. Он верил в успех, верил в десятилетний опыт легавым. На пользу и полностью «развязанные руки», в конце концов, федеральный инспектор – почти неограниченная власть. Не знал только Горин, насколько сильно ошибался.

В просторном зале первого этажа горела половина ламп – экономили, – ввязавшись в войну на Ближнем Востоке, Федерация резала бюджеты. Сквозь запылённые стёкла скудно пробивался утренний свет, отчего безлюдное помещение, отделанное вдобавок искусственным мрамором, выглядело мрачно. Угрюмыми масками казались даже лица улыбающихся детей на цветном плакате с надписью «Недостаточно быть хорошим, нужно быть лучшим!», занимавшем всю стену. От гулких шагов Горина подскочил дремавший за стойкой охранник, лысеющий и обрюзгший человек. Он вытянулся, приставил правый кулак к груди в знак приветствия. Горин не ходил в форме, но теперь его знали даже такие мелкие сошки.

– Сергей Петрович ожидает вас, господин инспектор, – отрапортовал тот.

Дмитрий по укоренившейся привычке посмотрел ему в глаза. В них читался страх. Когда-то наставник говорил: «Тебя должны любить или бояться». Инспектор предпочитал кнут прянику.

– Почему вы позволяете себе спать на службе? – не скрывая раздражения и брезгливости, почти выкрикнул он.

Побелевший охранник промямлил:

– Дети… поздно легли… болеют.

Он не отрывал взгляда от Горина, словно загипнотизированный. Его дрожавшие руки шарили по столу в поисках кнопки, открывающей магнитный замок. Лязгнул металл, Бронированная стеклянная дверь распахнулась. Охранник выдохнул, как смертник, которому в последнюю минуту отменили приговор. Его рот сам собой открывался, лепетал оправдания. Дмитрий уже не слушал.