Максим Кавешников - Золотой крейсер, или Как куклы стали птицами. Часть 1

«Momento, гребаный, mori, будь он трижды проклят!»

И, ведь, никто!.. Никто!

Она не заметила, как снова остановилась. Мраморное, как надгробие папы римского, сердце упало куда-то глубоко-глубоко, наверное, на невидимое дно страха, не в первый раз за последние месяцы что-то проломив там своим весом.

Старуха скривилась, но уже не от боли. Ведь и в правду, все так и будет. Никто не придет, когда… Когда это будет надо. Когда это будет жизненно необходимо.

Размытые очертания надежды все больше напоминают пошлую морковку перед ослиным носом. Дешевая приманка болтается, все больше и больше уходя из поля зрения, и, лишь иногда, по какому-то душку, нехорошо сладкому душку, вдруг проскальзывает отравляющая мысль. Нежеланная, никем не званная: а не крыса ли, дохлая, болтается вместо морковки? Не дерьмо ли, собачье, она принимает за пряник?

Она гонит эти мысли, но они вновь и вновь возвращаются, как назойливые октябрьские мухи, становясь только злее. И она снова закрывает на них глаза. Слишком многое пройдено. Слишком.

Она давно уже по эту сторону реки, зови ли ее Жизнь, зови ли Стикс. Войти в ее воды снова – чего ради? Все равно, что заново жевать выблеванное. Всплывающее в памяти – черно и неприятно, и говорит об одном – там только безнадежнее.

Это порядок вещей. Никто никому никогда ничем не обязан. Цветшее в апреле сохло уже в мае, сохло и маялось все лето. Будет тлеть, задыхаясь в жаре, пока не доберется до конца. Порядок, мать его, вещей! Заведено так, если гниешь – никому, никому не нужна! Если тебя назначили сдохнуть, как ни крути, останется только сдохнуть.

Некоторое время она стояла в ступоре, потирая локоть руки, которой держала саквояж, даже не сообразив, что его можно поставить. Очнувшись, с удивлением обнаружила слева от ноги протянутое вдаль черное пятно. Подтолкнула к нему небольшой булыжник, тот покатился в заросшую бурьяном дренажную канаву, увлекая за собой сухую землю.

«Арык хренов!» – поежилась она.

Изначально она рассчитывала после всех дел найти незанятый колодец теплотрассы, но теперь, случись предполагаемая встреча раньше, даже ввиду высвободившегося времени, уже не стала бы менять места. Боль в костях заводила свои порядки.

Улеглась где-то в середине поля, прямо на землю, укрыв колени от поднимающегося ветра полотенцем.

«Хотя бы не синтетика» – потешила себя старуха, не помня, откуда оно взялось.

Они должны явиться сегодня. Следует держать мозги в холоде. Они стараются застать врасплох, и мысли подкидывают, гадкие мыслишки, чтобы мозг циклился на чем-то левом. Они умеют. А потом, как школота, попадаешь на очередные обещания, данные тобой же. И добываешь гребаную кровь новопреставленных еще и еще, и каждый раз все больше и больше.

Старуха рефлекторно опустила руку чуть ниже пояса, где вшитый в исподнее, под юбками, бережно хранился старинный стеклянный бутылек. Воистину драгоценная склянка. Сработанная неизвестно кем, в какие времена, из тончайшего стекла, как у елочных игрушек, но весьма и весьма прочного. Настолько прочного, что когда на третий день службы, на колокольне, увидев висельника, вернее – висельницу, чье тело еще даже не остыло, она, зеленая и впечатлительная, дала слабину, и сосуд выскользнул из пальцев, пролетев вниз несколько метров, то сосуд этот не разбился! Ни трещинки, ни скола, вот какой сосуд!

Потом не раз роняла его, и каждый раз с облегчением переводила дыхание – ибо собирала в тот сосуд выкуп. Выкуп за ее самое драгоценное. Ради чего и жила. А потеря сего предмета грозила утратой всякой силы договора.

Ламашту намеревался пригнать контролера. Так ей намекнули. Да и давно пора – сосуд практически полон. Но, чем ближе пиршество, которое по договору, она должна устроить, тем неуютней и тоскливей.

Злые немигающие глаза чуть прищурились, сеть темных черточек прошлась по проторенным дорожкам морщин. Суставы не то, что ныли – выли на ветер. Желтая, в бляшках, почти змеиная, кожа, не понимала, прошла ли жара изнуряющего дня, или только зарождается под ее покровами, запекшаяся под ногтями кровь заставляла пульсировать места, где зараза нарушила соединение кожи с роговыми пластинками. Все это, вкупе с мыслями, лезущими изо всех прорех неусыпаемым червем, начинало сводить с ума.

Но боль отступала, и тогда женщина остервенело вгрызалась зрачками в черноту космоса. А он пустыми глазницами нехотя поглядывал на нее, маленькую, иссыхающую соперницу. И они ненавидели друг друга – черное, древнее небо, и старая, никому не нужная женщина. Ненавидела пустоту поднебесного купола, пустоту ветра, несущего начало большого холода, что нынче вырвался на волю, ненавидела мир, в котором негде главы преклонить на склоне лет. И больше всего ненавидела их.