Максим Кавешников - Золотой крейсер, или Как куклы стали птицами. Часть 1

«Мои ноги длиннее твоих!» – мысленно похвасталась она перед спящей Споменкой и расплылась в улыбке, которая тут же померкла. В который раз Жужа неосознанно коснулась чудовищной дыры на месте левого глаза, тут же брезгливо одернув руку.

Боковым зрением засекла движение в темноте по правый борт. Машинально взглянула туда, отчего перехватило дыхание. Сразу же вспомнила о Проводнике.

– День и ночь идем за Светом! День и ночь идем за Светом! – испуганно затараторила Жужа: на них шел громадный вал темной, тяжелой воды. В какой-то миг она испугалась, что это чайки, те самые, каким-то образом – может, вселившись в утонувшее гадаринское стадо – настигают их.

Но, не смотря на размеры волны, на устрашающее шипение, саквояж всего лишь сильно накренился. В этот момент она и почувствовала, как что-то легонько стукнуло о лодыжку. Ковчег выровнялся, и, пошарив на дне кармашка, Жужа выудила оттуда маленький стеклянный шарик.

И не поверила тому, что видит.

Тучи сожрали весь свет, но она видела то, что видела! Никто на всем белом свете не мог оспорить то, что это был ЕЕ ГЛАЗ! Ее, пропавший в прошлую ночь, ЕЕ СОБСТВЕННЫЙ ГЛАЗ!

Она так и простояла несколько счастливых мгновений, держа в правой руке Золотой Камень, в левой – оказавшуюся тут непонятно какими судьбами пропажу.

Жужа с трудом удержалась, чтобы не разбудить Маргошу, спящую без задних ног совсем рядом – так ее распирало от радости.

«Он все время был тут!» – недоумевала она, – «И откуда, откуда, только он тут взялся?»

На несколько секунд в черной, неподъемной массе штормовых облаков образовалась прореха, и показалось солнце, слишком нереальное, чтоб быть солнцем. Жужа, как и все они, утратившая чувство времени, давно считала, что наступила ночь, и не сразу поняла, что это никакая не луна. Свет, за которым им теперь предстояло спешить день и ночь, явил ей себя, и был похож на новорожденного.

– И сказал Бог: да будет свет. И стал свет! – негромко, чтобы никого не разбудить сказала она солнцу, и прижала к груди найденную утрату.

Ей до жути хотелось, чтоб это было утро, чтоб можно было поделиться радостью с подругами и девочки помогли вставить глаз на место. Но, как и все новорожденные, солнце бодрствовало недолго – через некоторое время, мир накрыла всеобъемлющая тьма.

Когда по-волчьи горящие глаза приближались так близко, что можно было угадать, редкий ли это теперь дальнобой, или очередной из караванов военных, она сходила с трассы. В длинном, бывшем когда-то черным, платье, похожая на призрак монахини, она спешила прочь от засыпающего города, избегая любой встречи, любого свидетеля из несущихся в металлических коробках. Никто и не замечал неимущую цвета тень, если и мелькнувшую в боковом окне, то где-то на самой грани восприятия.

Ей безразличны были слухи об обвале валют, отзыве дипломатов. Вереница событий стремительно ломающегося мира, все эти казусы белле, дипотношения, урегулирования и разрастания локальных конфликтов, все это вертелось где-то в стороне, никак не касаясь ее ума.

Своего было по горло.

Пройдя три – четыре километра прикинула – далеко ли ушла от источников света. Ничего, кроме пары глохнущих за далекой растительностью фонарей загородных подсобок. Некоторое время, щурилась, разрезая кошачьими зрачками темноту. Убедившись в отсутствии лишних глаз, окончательно сошла с трассы и направилась вглубь поля вдоль перпендикулярной дороге лесополосы. Глухая тьма уже вползла и заполнила поле, высосав последний пигмент, обратив шипящую зелень в такое же, как и она, бесцветно-сумеречное марево.

С непостижимой для постороннего наблюдателя легкостью она тащила увесистый чемодан змеиной кожи, но прострелы в сохнущих хрящах и комья земли все равно уродовали походку. Ей пояснили, что никакая это не боль. Своего рода иллюзия, неизбежная проекция того, что было бы с телом, не будь она одной из них.

«Объяснить-то объяснили, вот только…» – зло кривясь выдыхала она, когда боль отпускала.

Вот только иллюзии все больше принимали характер неприятной осязаемой реальности.

Она с отвращением слушала цикад, путающихся в, уже потерявшей радостный розовый, листве, и кляла их за то, что нынче ночью они наверняка лишат ее сна.

Проклятый розовый. Она ненавидела его – закатный цвет завтрашних болей.

Недремлющий, неунывающий розовый. Пунцовый червь, проникающий в самую кровь, вестник неминуемого конца противоестественно сильного тела.