Зулкар Хасанов - От добра добра не ищут

В больнице начались трудные испытания. Антонина Васильевна была в шоке от происшедшего. Сестры постоянно дежурили у ребят. Но ничего быстро не делается, тем более в нашей больнице. Однако вскоре сделали операции обоим ребятам, но состояние их было тяжёлое. Приходили к ним вместе и врозь их любимые девушки Варя и Катя, глубоко переживали, сами едва оправившись от своих травм. Мелкие раны и ссадины постепенно заживали, а вот психологически они никак не могли восстановиться. Психотерапевты говорили, что у них от малейшего волнения и беспокойства начинает колотиться сердце, нужно им делать инъекции сердечные, в крайнем случае, быстро принимать психотропные таблетки, потому что у них возникла кардиофобия, которая потребует длительного лечения. Словом, загостилась у сестры Антонина Васильевна, что было только на руку Семёну и его дружку Селивану.

А в деревне работа кипела полным ходом: друзья гнали первач, чтобы он на тарелке горел синим пламенем, как газ на газовой горелке. Семён только улыбался, пребывая сутки напролёт под градусом: «Селиван, вот, кажись, обыкновенная свёкла, а какую силу таит в себе, сколько радости приносит человеку?» Пребывавший постоянно при Семёне его дружок Селиван лепетал заплетающимся языком: «Это мы так д- ду-маем, Семь- ён, потому что мы с тобой, с тобой козлы пог- г-аные, тратим силы и здоровье на изготовление зелья! Посмотри кругом: дом у тебя запущен, грязно, рыло твоё, что задница кобылы, всё красуешься и радуешься такому запустению в доме. А тебе ведь Антонина Васильевна велела приглядывать за бычком. Я давеча шел мимо двора, видел – бычок твой, по-моему, сдох!

– Типун тебе на язык. Что ты говоришь, такое, Селиван, не может быть такого. Как ошпаренный кипятком, побежал Семен, спотыкаясь, посмотреть за бычком. Телок лежал сдохший от истощения.

– Селиванушка, родимый, я помню, что привязывал верёвку к колышку, а что надо поить и загонять на ночь в сарай, я совершенно забыл, произошла отключка.

– Вот ты гришь: зелье поганое, а между тем самогон для тебя не поганый, он тебе ближе родного брательника. Да-да, ближе матери родной.

– Какой позор, Селиван, что будет теперь мне от Антонины Васильевны, не меньше, как казнь египетская. Чёрт бы его побрал этого бычка: надо же – не пил, не курил, а сдох!

– Не юмори, Семён, – это наше с тобой разгильдяйство и пьянство. Приедет супруга – ниц голову и проси пощады, иначе тебя убьёт, и мне достанется!

– Смилуйся, Селиван, я ведь, видит Бог, смерти родному бычку не хотел.

– Хе-хе-хе, – широко открыв и скривив губы, Селиван смеялся и гримасничал, – работали, говоришь? Да какую работу работали – всё гнали его – стервеца, а он только мелкими капельками: кап -кап. И всё для нашего ненасытного горла. Нам с тобой весело, и мухи не кусают, едрёна-вошь, выливали в свою глотку ненасытную. Придется тебе, Семён, каяться и кланяться! – А, ты, Селиван, сволочь! Живёшь на моих дармовых харчах, ещё и паясничаешь. Ты даже дома не бываешь. Хоронишься от своей Груни. На халяву у тебя всегда рот открытый, байбак ты сонный!

– Семён, это ты брось! Я – кто угодно, но не халявщик! Всегда выполняю самую грязную работу: мою, чищу свёклу, готовлю посуду. Посуда для самогона должна быта готова, как самолёт к полёту, иначе твои дрожжи и сахар – пустая затея. Семён высоко поднял правую руку, потряс ею воздух, оскаблившись широко ртом, показывая свою усмешку и злость.

– Подумаешь, явился новгородский дворянин, чистит он свёклу, моет посуду!

– А чья свёкла, чья посуда? Согласовал ты со своей головой, что ты говоришь? Бестолковый ты человек, Селиван!

– А ты, бурбон, самодовольный прощелыга!

– Это я, бурбон самодовольный, несчастный шарамыжник! Не выдержали нервы у Семёна, он, молниеносно схватив полено в правую руку, хотел треснуть по голове Селивана, но споткнулся сам и покатился кубарем под лавку. Селиван пал, как подкошенный и покатился, ударившись о кочергу. Тут-то Семён и завыл, как баба при родах. «Убил я тебя, убил, Селиван! Прости крестом-богом, я не хотел, ну, ты сам, бивень, лез на рожон». Селиван пыхтел и сопел, как буйвол. Живее всех живых. Только морда краснее обыкновенного.

– Селиванушка, прости меня – это я сгоряча. Небось, башка-то болит, давай приложим холодненького.

– Сейчас я тебе приложу, дай мне только немного просохнуть. Селиван перевернулся на другой бок и неожиданно глубоко со знанием дела захрапел, а потом и вовсе заснул глубоким сном. Неизвестно, сколько он спал. Только встал поутру, глядь: рядом с ним Семён. Не стал он трогать бедолагу. Сняв с себя рубаху и брюки, направился на речку и нырнул в осеннюю холодную воду. Кряхтя, вылез их воды, рубашкой вытер тело и вернулся к Семёну. Семён проснувшись, протёр глаза, а перед ним без рубашки воссиял с небольшой шишкой на голове Селиван.