Сергей Бойко - 1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере

Убого выдержанная в таком болезненном, но неслучайном стиле (я бы назвал его «Infernal», если можно), вся комната неискренне мертва, и только сабля и старинное ружье выламываются из бутафорской смерти, предполагая действие и смерть не «понарошку», – и над широкой низкою лежанкой они висят (подчеркнуто не украшая стену) функционально, как над ванной полотенца.

Расположился на лежанке Вольдемар. На белокаменном лице его застыли (в антиномическом слияньи) страх и ярость – стремительность бушующего вала, закованного в ледяном торосе. Он кутается в шелковый халат и смотрит на стоящего перед его лежанкой Шмагу, щекастого и крепкого мужчину. Тот улыбается и произносит:

– На крытке отказняк крутой.

От этих слов лед трогается, нарастает ярость, но Вольдемар пока еще молчит, а Шмага продолжает говорить улыбкой алой:

– Серый в отказе. В завязку уходит. Работать он больше не будет. Хочет…

– Не будет со мной? Или ни с кем? – перебивает Вольдемар.– Ну? Шмага!

Шмага неопределенно крутит толстыми пальцами, и Вольдемар повышает голос:

– Да говори ты! Не тяни!

Шмага подбирается, но улыбаться не перестает, отвечает развязно:

– Во-об-ще! С крытки передают, завязать решил.

Вольдемар усаживается по-турецки.

– Ну и дурак, – констатирует он и добавляет коварно: – А может, не дурак? А, Шмага?

Доверчивый Шмага делает полшажка вперед и говорит с преданным наклоном:

– Можем попугать. Пока не откинулся. Ребятки там есть – готовы и ждут команды.

– Значит, так.

Вольдемар взмахивает руками, от чего рукава халата взлетают до плеч. Сжимает кулачищи, упирает их в колени и начинает говорить, тихо-тихо и очень медленно:

– Серый – мой друг. Тебе из-за бабок не понять, да этого и не требуется. Но все мы – и ты в том числе, – мы ему очень сильно обязаны. Он за всех нас свой срок доматывает. Через четыре месяца откинется. И пусть живет. Как считает нужным.

И добавляет с плохо скрываемой яростью:

– Понял? Меня? Гнида!

Шмага оскорбленно выпрямляется. Улыбочка та же, но взгляд недобрый. Вольдемар с сожалением замечает ему по поводу такой реакции:

– Значит, не понял…

А Шмага – простая душа – цедит сквозь зубы, не ведая опасности:

– Да пошел он! Паскуда! Попадется мне…

– Что-о?!

Вольдемар подается вперед, и Шмага отшатывается, как от удара, но Вольдемар достает его властным:

– Стоя-ать!

И Шмага замирает, шепчет бледной улыбкой:

– Ты чего, Вольд?

А Вольдемар окончательно выходит из себя, таращит на бедного Шмагу свои глазищи и орет:

– Стоя-ать!!! Боя-аться!!!

Но Шмага уже подавил испуг. Он начинает говорить предостерегающе, хотя и с запинкой:

– Не… надо так, Вольд. Всему есть предел. И тебе, между прочим, тоже… предел!

– Бес-пре-дел!!! – рычит Вольдемар.

Он вскакивает на ноги, срывает со стены ружье и без подготовки стреляет в Шмагу. Тело отлетает к двери. Красное веером ложится на стену. Комнату заполняет пороховой дым. Вольдемар бросает ружье и идет к окну, но не успевает он отдернуть штору, как в комнату кто-то осторожно заглядывает. Вольдемар оборачивается и говорит:

– Уберите тут. Развели… понимаешь… грязь!

Двое парней вытаскивают тело и принимаются за уборку: вытирают стену, собирают бутылки и колючки. Когда один из парней оказывается поблизости, Вольдемар перехватывает его руку с початой бутылкой, тянет, почти стонет – «Да дай же сюда!» – припадает к горлышку и пьет, пока не исчезает вся влага. Он снова собирается открыть окно, но снова не успевает отдернуть штору: в комнату проходит сутулая от лет старуха в темном платье, останавливается и произносит басом: «Вольдемар!» Вольдемар вздрагивает от ее мощного голоса, но не оборачивается, спрашивает:

– Ну что, Василиса, очухался там этот Шмага?

– Волик, ты его чуть не застрелил! – укоризненно басит Василиса.

– Что значит – чуть?

– Он-то очухался, но говорит… Да оно и так видать… Глаз ему краской вышибло. Загустел краплак. Давненько не шутили, Волик. А тут – ты, без проверки. Мог бы и застрелить. Загустел краплак-то!

Вольдемар оборачивается к старухе, говорит с досадой:

– Загустел? Черт! Что врач? Кто краску готовил? Удавлю! Ничего доверить нельзя.

– Краску-то я сама готовила. Дак это когда было-то, Волик! А что – врач? Отморгался глаз – все! А этот… Шмага… грозится…

– Что-о? Я ему погрожусь! Глаз, говоришь? Дай ему пару штук, чтоб не ныл. А не то я сам пойду… Он у меня и ослепнет и оглохнет!

– Не надо. Что он тебе? Нельзя людей обижать, Волик. Дай пятьдесят.