Сергей Бойко - 1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере

Стоп!!! Высокое напряжение. Не влезай – убьет!

Но поздно: сдвинулось, поползло…

Озноб – от затылка до копчика! Сам я занозой, булавкой, кнопкой вдавливаюсь, впиваюсь, ввинчиваюсь в табуретку. Голова закипает. Ни встать, ни повернуться… Длинная-предлинная секунда! Чем дольше она тянется, тем страшнее оглянуться. Но еще ужаснее сама неподвижность, потому что страх заполняет каждую клетку, каждую полость в теле. Всю эту секунду я жду, что кто-то выпрыгнет из-за подоконника с пугающим криком или змеевидно дотронется сзади до шеи ледяными пальцами, или притаился в коридоре и только и ждет, чтобы я…

Но ведь там никого нет!

Нужно встать и проверить.

Но зачем? Я ведь и так знаю: никого!

Или проверить?

Или я просто боюсь встать?

Но ведь все они, мои пугала, живут лишь в моем воображении!

Господи! Я знаю: это – наказание. Но не может же оно быть пожизненным?!

Опять вру!

МОЖЕТ! Потому что я заслужил его…

Секунда прошла…

Самый страшный страх всегда сзади, за спиной. Чтобы его прогнать, лучше всего оглянуться. Ну? Давай!

Я себя очень заставляю оглянуться.

Как бы мне хотелось в этот миг, чтобы толстые стены плотно окружали меня, и чтобы потолок – над самой макушкой!

Я медленно поворачиваю голову…

В КОРИДОРЕ!

НЕ ГОРИТ!

СВЕТ!

Я не мог его выключить! Я каждую ночь провожу при полной иллюминации! Дело в том, что я боюсь своего воображения, но я никогда еще не видел его картин, кроме как во сне. Неужели началось?!

СЕ

–РД

–ЦЕ!

Как оно замерло и прыгнуло к горлу – сердце…

Там – в темноте прихожей – кто-то поднимается мне навстречу, вырастает чуть ли не до потолка! Я делаю шаг. Мы идем друг на друга. Какое у него страшное лицо! (Именно такого я больше всего и опасался!) Да кто же это?! Шаг. Еще…

Передо мной стоит мертвец: таращит глаза и скалит зубы. И в этом мертвеце я вижу САМОГО СЕБЯ! Вот оно – самое страшное! Началось! Таким я стану после смерти…

Резиновая пауза. Тянется, напрягается, дрожит и тоньшает. Сейчас лопнет. Сейчас…

Самообладание покидает меня, кулак снизу наискось рубит зеленое рыло! Пауза взрывается стеклянным звоном. Мертвец разлетается вдребезги…

Зеркало – это было лишь зеркало, никакой ни фантом, выпрыгнувший из моего подсознания! – зеркало разбилось…

Теперь я могу свободно говорить, рассуждать и даже заигрывать со своим страхом.

Радостная эйфория придает мне храбрости. Я хожу по квартире, безбоязненно выключаю и включаю свет, зализываю раненный кулак, ввинчиваю новую лампочку в прихожей, на место перегоревшей (обращаю внимание на факт утомления осветительных приборов от каждонощной перегрузки). Решаю завтра же прикупить еще дюжину новых ламп. Возвращаюсь в кухню и с удовольствием достаю из холодильника непочатую бутылку. Она моментально покрывается влажным жемчугом. Выпиваю стакан. Расслабляюсь. Теперь можно. Хотя до утра еще далеко. Позволяю себе поразмышлять.

Как же легко жилось раньше, катилось шумно, весело, рискованно, пузырилось шампанскими брызгами, катилось, катилось – и вдруг ухнуло в бездну!

Маргарита!

Вот оно!

Наказание за все.

Расплата.

Жил себе нелюдь, зверь зверем. (И хорошо же жил!) Очеловечился – в слизь, в тварь, в мразь! Неужели нормальный человек – такой?

Невероятно!

Вольдемар – размазня!

Железный Вольд – слизняк!

Куда ты подевался, ненаглядный?

Вот и осталось тебе – бояться собственного страха, своих больных фантазий, глубина которых не освещена ничем!

«За одним не гонка…»

Об этой гонке прозой заявил Максимилиан Волошин, поэт:

«Великая русская равнина – исконная страна бесноватости. Отсюда шли в Грецию оргические культы и дионисические поступления; здесь с незапамятных времен бродит хмель безумия… "Имя мне – легион!" – отвечает бес на вопрос об имени… Перегонять бесов из человека в свинью, из свиньи в бездну, из бездны опять в человека – это значит только способствовать бесовскому коловращению, вьюжной метели, заметающей Русскую землю…»

А другой поэт, Заболоцкий, сказал:

«… И вымыслы, как чудища сидят,

Поднявши морды над гнилой осокой…»

В большущей комнате собрался полумрак; сквозь дыры в шторах свет украдкой залезает и застывает на многочисленных бутылках на полу, по столикам и пуфикам, роялю и каминной полке (плохие репродукции из Босха наклеены на зеркале каминном). Камин давно угас. В углах застыли тени. Топорщится засохшим лопухом огромная фарфоровая ваза; над ней, как тяжкий грех, нависла люстра, запрятанная в кокон черной тюли. Колючки лопуха-репейника и пыль – повсюду.