Владимир Фёдоров - Звезда голуболикой Жаннет

– А у нас бесплатно получишь. Если дела пойдут, директор тебе через пару сезонов звание пробьет.

– Хорощо, – призадумался вслух Нодия, – посоветоваться только нада. Как папа с мамой скажют…

Октябрь в Адлере – ещё лето. А здесь, на подлёте к северной столице, стюардесса пропела ласковым голосом: «Температура за бортом минус двадцать три градуса…»

– Как «мынус двадцать тры?!» – стряхнул с себя дрёму Сурен Вахтангович. – Можит, ощибаэтся?

– Пожалуй, нет, – улыбнулся Ким Лазаревич, – хотя, конечно, для середины октября многовато… Да ты не бойся, нас встретить должны, я же из Москвы звонил.

Сурен Вахтангович молча приник к иллюминатору и грустно покачал головой: внизу медленно плыла белая равнина, и лишь не замерзшая еще окончательно река пересекала её тёмно-серой извилистой лентой.

Видавший виды филармонический автобус действительно поджидал напротив аэровокзала, но еще раньше, прямо на трапе, их встретили колючие снежные заряды и сухой обжигающий мороз. Закашлявшись от неожиданности, Сурен Вахтангович, тем не менее, в первую минуту подумал о ней и попытался плотнее запахнуть Жаннет полой демисезонного пальто. Но она, ошеломленная невиданной картиной, выталкивала наружу голову, изумленно крутила ею и пыталась ловить языком стремительно пролетавшие снежинки.

– Нэ вилазь, нэ вилазь, тэбэ говорю! – ругался Сурен Вахтангович, уже жалея о принятом предложении. – Нэ вилазь, замерзнэшь, дурочка!

– Оксе! Да она лучше тебя север переносит, – посмеивался Ким Лазаревич, – значит, приживется.

Снежинки были хоть и безвкусные, но приятно освежали рот, пересохший в душном салоне самолёта. Только следом за ними в непривычные южные легкие Жаннет вдруг покатился холодными шипастыми шарами перестуженный воздух. Возле самого автобуса она тоже не выдержала и, следом за хозяином, тонко закашлялась.

– Скорей в машину, – уже без улыбки заторопил Ким Лазаревич, – а то, однако, точно простуду схватите.

Закрыв дверь, молоденький шофер повернулся к ним и расплылся в улыбке:

– Обезьяна! Настоящая! Первый раз вижу… Да еще такая разноцветная!..

Ким Лазаревич ткнул дрессировщика в бок:

– Что я тебе говорил…

Сурен Вахтангович хмуро стряхивал снег с воротника пальто и молчал.

– А зовут ее как? – продолжал сиять шофер.

– Жянка зовут, – выдавил Сурен Вахтангович. – Жяннет зовут.

– Ух ты, прямо как кинозвезду какую-нибудь французскую! Жаннет!..–еще больше восхитился шофер. – А меня вот Костей.

– А это – известный кавказский дрессировщик Сурен Вахтангович Нодия, – как на эстраде сделал торжественный жест рукой Попов, – теперь он со своей Жаннет будет у нас работать.

– Представляю! – уважительно протянул Костя и жизнерадостно врубил сразу вторую скорость. – Вас в Голливуд, Ким Лазаревич?

– В Голливуд, – подтвердил привычно Попов, поймав на себе непонимающий взгляд Нодия.

Будущего заслуженного артиста вместе с его примой поджидала комната, лишь день назад выбитая директором филармонии в жестокой схватке с администрацией театра. Человек, видевший только снаружи небольшое двухэтажное деревянное здание, в котором она находилась, никак бы не смог предположить, что в нем сорок таких клетушек и, соответственно, такое же количество хозяев или семей. А поскольку жили здесь только артисты театра и филармонии, какой–то шутник прозвал деревянную общагу Голливудом. Название это прилепилось настолько прочно, что стало в своих кругах почти официальным. Единственным коммунальным благом Голливуда было центральное отопление, все остальное – на улице. Но зато топили так, что в самые жестокие морозы приходилось спать с раскрытыми форточками.

Окунувшись в блаженное тепло, Сурен Вахтангович помягчал. Попов, который, как выяснилось, жил тут же, на втором привилегированном этаже, быстро сообразил ужин и так же быстро распрощался после него. Утомленные долгим перелетом, сменой часовых поясов и неожиданностями погоды, дрессировщик и обезьянка устало рухнули каждый на свое ложе – он на провисшую раскладушку, а она – на матрасик в клетке. Буянящий за окном ветер время от времени выплевывал из черного квадрата форточки вспыхивающие веера снежинок, но они бессильно испарялись, даже не долетев до пола.

Как ни крепки были объятия сна, но среди ночи Сурен Вахтангович все же открыл глаза из-за каких-то непривычных звуков. Он не сразу понял, что это был кашель Жаннет. Не включая свет, подошел к клетке. Обезьянка спала, но дышала неровно, шумно, временами тихо постанывая. Сурен осторожно коснулся своими большими мясистыми пальцами ее головы: горячая. «Конечно же, простудилась! – укоризненно зашептал он на своем языке. – В такой мороз разве можно высовываться?! Лечить завтра чем–то надо… Проклятый холод! И зачем я согласился на эту авантюру, старый глупец?!» Он укрыл Жаннет одеяльцем, стараясь ступать полегче, вернулся на свою раскладушку, но она громко и недовольно заскрипела пружинами под его тяжелым телом. «Черт бы тебя побрал!» – чуть слышно выругался Сурен и долго еще лежал, пытаясь приглушить нарождавшуюся тревогу. Утром Жаннет не поднялась с матрасика. Приступы кашля стали затяжными и безжалостно сотрясали маленькое тельце, словно пытаясь вытряхнуть из него жизнь. В полузакрытых глазах набухли крупные капли слез, а изо рта тянулись вниз клейкие нити слюны. Она не прикоснулась даже к своему любимому лакомству – грозди черного винограда, припасенного Суреном Вахтанговичем в дорогу.