Василий Аксенов - Оспожинки

Недели через три уже, наверное, едем в крытом брезентом кузове ГАЗ-66. Ребята сидят на боковых скамейках, я – около кабины, на двух, сложенных одна на другую, автомобильных покрышках. А Лёха – на длинном зелёном деревянном ящике, у заднего борта. Все – не выспались – кемарим. И вдруг шарахнуло, и тихо тут же сделалось – в воду нырнёшь когда, бывает так же – на перепонки давит тишина. Летит ко мне в этой тишине какой-то ком – всё как в кино, с замедленным-то действием, так мне казалось – и грузно падает мне на колени, лицо забрызгав мне чем-то горячим. С колен пытаюсь сбросить на пол этот ком тяжёлый, а он к рукам будто прилип… И только потом, сразу или какое-то время спустя, осознаю, что ком этот – Лёхина голова… глаза в глаза… вроде сказать мне что-то хочет…

И теперь, особенно когда выпью, снится такое мне – никак с колен не сбросить головы, и сил нет – вою, как собака…

И не заметил, как забылся.

Кричит мне будто лейтенант:

– Эй! Войсковой! Ползи сюда…

Вроде ползу, но всё на месте.

– Ваня, сынок, опять так стонешь.

– А?! Мама, мама…

– Чё с тобой?

– Я не могу оставить Лёху!

– Ваня. Очнись, родной. Да чё с тобой? Ваня, сынок.

– Нормально, мама.

Выкопали мы с Василием картошку, отобрав, уж как там получилось, больную , в погреб ссыпали здоровую . Баню истопили. Помылись. Вечер с ним, когда мама уже, после бани, обессиленная, легла спать, посидели, выпили немного. О Чернуше поговорили. Как с ней быть? Кому бы, в добрые руки , продать? На мясо жалко – корова, по словам Василия, хорошая. Про то, что мать из дому ни к кому не хочет ехать. Силой её не повезёшь. Об этом тоже.

Уехал Василий назавтра домой, к своёй барыне . А я ещё пожил два дня с мамой.

Пора отправляться в Исленьск, читать студентам лекции. Брал отпуск без содержания (по семейным обстоятельствам) – закончился.

Рано встал. Помог маме управиться. Днём сходил в лес. На Кемь. Уж не рыбачил. Наглядеться.

Попили после с мамой чаю.

Поговорили.

– В ночь-то ты, Ваня, почему? – спросила мама. – Утра дождался бы, пораньше утром… И отдохнул бы, и светло.

– В ночь, – сказал я, – меньше машин бывает на дороге.

– Да в ночь-то худо всё равно, – сказала мама.

Я ей ответил:

– Да нормально.

– Какое же нормально, сынок, – сказала мама, прикладывая конец платка к заплакавшему подбородку.

– Не беспокойся.

– День есть день.

– А ночь есть ночь.

– Ну, как доедешь, позвони.

– Завтра, – сказал ей, – ровно, давай договоримся, в семь часов вечера, сиди вот здесь, у телефона, чтобы звонок тебе услышать.

– Хорошо, – сказала мама. – А еслив, Ваня, в это время как раз заявится Чернуша? Она ж не станет меня ждать, заголосит тут.

– Ну, тогда в девять вечера, – сказал я. – Спать не будешь?

– Да нет, какое ещё… рано.

– Договорились?

– Ну, договорились.

– Не забывай.

– Да не забуду.

Вышла она меня провожать. С конём .

Дождь прошёл. Как говорил отец, мокрый.

Сплошные тучи – как одна, и нет конца ей, этой туче, нет в ней просвета. С проводов капает. Почерневший от дождя электрический деревянный столб, и на нём ярко-белые, как жемчужины, фаянсовые изоляторы – на фоне туч-то, тёмно-синих.

Мама стоит возле ворот. Больше обычного на палку обеими руками, ссутулилась сразу. Руки на палке – как нарост.

Прощаемся. Плачет. Глаза без слёз, но замутились.

– Приезжай, сынок, почаще… Одной тоскливо. Как приезжаешь, я на седьмом как будто небе пребываю.

– Скоро приеду, – говорю. – Каникулы вот будут…

– Детям привет передавай, – говорит мама. – И привози их.

– Привезу.

– Ну и жане-то…

– Непременно.

– И посалуй от баушки… ребят-то.

– Поцелую… Иди в дом, – говорю, – промокнешь.

– Как уж машина скроется за поворотом, – говорит, – тогда пойду.

Как оторвался, только что не кровоточу. Поехал. Включил дворники. На глаза себе их не поставишь.

Самая печальная на свете повесть о Ромео и Джульетте, думаю, а самый печальный вид – вид в зеркальце заднего обозрения – на оставшуюся возле ворот старую мать, благословляющую тебя в путь. И ты не знаешь: встреча ещё будет?

В Исленьске уже, в декабре, под самый Новый год, пришло мне электронное письмо из Сербии.

От Маши:

«Иван. Я на полгода уезжаю в монастырь. Квартира в Белграде пустует. Можешь приехать, жить. Я буду рада. Маша».

Потом пришло второе от неё письмо:

«Иван. Говорила с наместником. Можно приехать в монастырь. За пропитание и келью нужно будет только разгребать дорожки от снега и сметать с черепичных крыш, чтобы не прела там, листву. У нас красиво. Не так, как в Сибири. А так, как в Сербии. Иначе. Помню. Хочу увидеть».